Рулетка еврейского квартала
Шрифт:
Соня слушала-слушала и вдруг сказала:
– Бабушка, может, мне лучше уехать домой? Раз вам содержать меня так дорого? Доучиться я могу и в Одессе. А после устроюсь на работу и буду высылать вам долг.
И тут бабка, перепугавшись, как рак, пошла на попятный.
– Соня, деточка моя, – немедленно перешла Эсфирь Лазаревна в сладкую тональность, – никто тебя куском не попрекает.
– Пусть Он меня не учит, Ему-то я что должна? Я Ему ни гроша не стою! – с некоторым вызовом отважно указала Соня на дядю Кадика.
– Сонечка, что ты говоришь?! Кадичек – твой родной дядя, он тебя любит, – поспешно залопотала бабка, понимая
– А я у вас ничего не прошу, – упрямо стояла на своем Соня.
– Но мы хотим, как лучше. Я, дедушка и твой дядя думаем только о тебе. Ты пойми, мы евреи, мы не как все люди. И должны держаться стороной. Нам все желают только зла.
– Какое зло в том, что я дала Свете из сто двенадцатой квартиры на неделю почитать книжку? – уже миролюбиво спросила Соня.
– Ну, ладно, книжку. Только больше ничего не давай и в дом никого не приваживай, хорошо? – все так же ласково попросила бабка.
– И пусть Он меня не трогает, – на всякий случай сказала Соня.
– Хорошо, только не он, а дядя Кадик, – согласилась бабка.
Так этим утром Соня выгадала сомнительную привилегию и нажила в семье реального врага. А бабка воочию узрела опасность в один прекрасный день утратить свои диктаторские позиции по отношению к внучке. И в ее голове смутно наметился план, как удержать Соню при себе и заодно упрочить в ней преимущества ее еврейской половины.
Этим вечером, как обычно, состоялось новогоднее пиршество. И без того огромный обеденный стол в гостиной раздвинули до необъятных пределов, покрыли шитой кружевом скатертью, убрали на шестнадцать персон, уставили дефицитнейшими яствами. Балык из нежной белорыбицы, терпкие баклажаны с грецкими орехами, икра обоих благородных цветов в крохотных розетках (банальных салатов «оливье» и «винегрет» у Гингольдов не признавали, считали их «сиротскими»), тягучий, сытный крем-суп из шампиньонов, сопутствующие сардины, оливки, выложенные петрушкой. А далее ожидалась фаршированная рыба в маринаде, подающаяся особо, после – тушенная с луком и сельдереем куриная печень, шашлык из осетрины, картофель-фри и целый запеченный индюк с черносливом и яблоками внутри. А кто досидит до сладкого и чая, сможет угоститься тортом «Птичье молоко», домашними пирожными «наполеон» и конфетами с ликером.
Гости орудовали приборами (тяжким фамильным серебром гигантских размеров, которое от старости никогда не удавалось полностью отчистить от оксидного налета) – ложками, не помещавшимися во рту, и пудовыми, ничего не режущими ножами, которые воспрещалось часто точить, чтобы не утончались клейменные лезвия. Пили шампанские вина и херес, сладкое красное и марочный портвейн, мужчинам дозволен был коньяк. Но то выходило одно название, что пили. На всю ораву каждого напитка имелось по бутылке, а коньяк – подумаешь, что «Мартель», находился в уже до половины отпитой емкости. Так полагалось, а вовсе не от жадности. Это являлось неким свидетельством благородно-трезвого образа жизни, похвальной умеренности, а дамам и упаси бог попросить второй бокал шампанского. Тут же пойдут нехорошие перешептывания и скользкие взгляды.
И, конечно, – все равно, что Новый год, – застолье сопровождалось обязательной программой. Толстуха Эста Вейц уже отбренчала на дедушкином кабинетном рояле нечто неузнаваемое, но объявленное как «Лунная соната» бедняги Бетховена, совершенно непонятно, какая ее часть. И дядя Кадик, под умилительные взгляды бабушки, прочитал «с выражением» Надсона, отчего-то почитаемого в семье за великого еврейского поэта. Младшая Лара Азбель, теперь жена Венички Берлина, спела без аккомпанемента, занудно и приторно, чудный романс «Белой акации гроздья душистые». После должна была быть очередь Сони с французскими стихами Рембо. А за ней уж и внучка Полянских Ляля – полнокровная тридцатилетняя девушка, брюнетка с усиками – готовилась пропеть отрывок из малоизвестной широкому кругу оперы «Дочь кардинала». К чести Ляли надо сказать, что голос у нее был хорош, мелодичен и глубок, но с трагизмом застарелая невеста перебарщивала, чем добивалась «противоположного», комического эффекта.
Соня своего выхода нимало не пугалась, французского языка никто кроме нее из присутствующих не знал, можно было пропускать фразы и нести отсебятину. Вероятно, именно поэтому Соня всегда читала Рембо одинаково превосходно. Жаль лишь, что некому получалось оценить стихи по достоинству.
Когда Соня, отбыв положенное на виду и потешив самолюбие всех Гингольдов, села на свое место, разговор бабушки, Раечки Полянской и ближней к ним Лары Берлин как-то сам собой завертелся вокруг Сони. Уже доедали остатки фаршированного индюка, и поглощение пищи теперь допускало вольную, нецентрализованную беседу.
– Как Сонечка выросла за последний год! – свысока, желая выглядеть как более зрелая дама, отпустила замечание Лара Берлин, уже начинающая полнеть шатенка со змеиными, в синеву, глазами и хищным, прямым носом. – Конечно же, Эсфирь Лазаревна, я имею в виду облик познавательный.
– Наша Соня круглая отличница в институте, учит три языка, плюс латынь, плюс древнегреческий, хотя для диплома достаточно двух! – не упустила случая похвалиться бабка. Впрочем, любая из присутствующих за столом женщин, да и не только женщин, сделали бы то же самое.
– Сколько ей осталось? – поинтересовалась Раечка Полянская, чуть глуховатая, но самая доброжелательная из всей старорежимной компании.
– Три курса, а там Годя уже будет стараться с распределением, – живо откликнулась бабка.
Молодая мадам Берлин, гордясь своим замужним статусом, тут же задала самый животрепещущий для нее вопрос:
– Эсфирь Лазаревна, дорогая, а как вы полагаете поступить с Сонечкой в дальнейшем? Ну, вы меня понимаете. Есть ли у вас на примете кто-нибудь? – и Лара Берлин кокетливо, со смыслом хихикнула, прикрывая плотоядно пухлый рот ладошкой, одновременно не упустив случая сверкнуть превосходным солитером на пальце, подаренным ей щедрой свекровью Фаиной Исааковной.
– Нет, Ларочка, пока нет, – притворно вздохнула бабушка, – ты же знаешь, само собой, наша Соня никуда не выходит. А в педагогическом почти одни девочки.
– Лара, ты что, забыла, у нас товар с примесью, – не преминул уколоть мстительный Кадик, перехвативший обрывок дамского пересуда. – Разве кто-то из присутствующих согласится?
Соня покраснела, хоть и против воли. К публичным унижениям она все никак не могла привыкнуть. И ведь дело было не в согласии. А только ни у Берлинов, ни у Вейцов, ни у Полянских, не говоря уж об Азбелях, не имелось в семьях ни одного юноши, подходящего ей по возрасту. И вообще среди внуков только у Раечки Полянской оставался неженатый мальчик Яша двенадцати лет.