Румянцевский сквер
Шрифт:
— Милда с тобой была?
— Я вам сто раз говорил, Милда умерла. Уже три года, как ее нет.
Старый Лапин возвышался над столиком, как айсберг с голой, отполированной холодными ветрами вершиной.
— У нас в управлении служил Гольдберг — не отец ли твоего?
— Не знаю. Н-нет, Мишин отец в НКВД не служил, он, кажется, был врач.
— У нас врачи служили. Пока евреев не стали из органов выгонять. Они что — опять полезли?
— Куда полезли?
— Ну, куда? Наверх. — Лапин подмигнул левым глазом.
— Миша Гольдберг, — сказал Колчанов, — воевал у нас во Второй бригаде. Никуда он не лез. Вот вы, — добавил он хмуро, — интернационалистами
— Помню, помню. Гольдберг у тебя отбил эту, невесту. — Опять он подмигнул.
— Вечно чушь порете, — сердито сказал Колчанов.
Старый Лапин засопел, завозил ботинком под столом.
Он всегда носил ботинки, домашних тапок не признавал.
— Так Милда где? Скоро придет? — спросил он.
Послышался долгий зевок. Сзади, стуча палкой, припадая на больную ногу, подошел Цыпин.
— С кем разговариваешь? — Он заглянул из-за колчановского плеча в маленькую комнату. — Ага, сам с собой, значит.
— Ни с кем, — сказал Колчанов, с облегчением глядя на опустевшее кресло с резной спинкой. — Вот, щеку мне разнесло.
— Что ты, что я, — сказал Цыпин, ероша бородку, — старички говенные, никому не нужные.
— Опохмелиться дать? — спросил Колчанов.
— Ты мне, само, растительного масла чуток налей. Есть у тебя? Мне масло помогает.
Колчанова чуть не стошнило при виде того, как Цыпин мелкими глоточками вытягивал из чашки масло. Ему-то, Колчанову, для опохмела только крепкий чай годился, желательно с лимоном, — да где же ныне взять лимон.
Они сидели в маленькой кухне, где еще Милдой были повешены на окна занавески с золотыми ромбами. Колчанов поставил на столик сковороду с шипящей яичницей, хлеба нарезал. Молча ели. Тут и колчановский черный кот Герасим вертелся.
— Я вчера что — сильно поддал? — спросил Цыпин, приступая к чаю.
— Сильно.
— Ксана знает, что я у тебя?
— Знает, она Валентине звонила.
— Ага… Я что хотел тебе. Узнал через совет ветеранов: один с разведотдела Второй армии еще живой. Петров, полковник в отставке. Он тогда, в сорок четвертом, был лейтенантом.
— Ну и что? — Колчанов посмотрел в шалые цыпинские глаза. Никогда не знаешь, что еще он отмочит.
— Ты же сам раскопал, что десант в Мерекюлю, само, плохо готовили. Разведка дала данные, что в районе высадки, само, один только батальон держит охрану, а там было сколько…
— Толя, — сказал Колчанов медленно. — Ты опять захотел в психушку?
— Да какая психушка! — закричал Цыпин. — Кончились те времена!
— А если не кончились?
Несколько секунд смотрели друг на друга. Цыпин желтым от табака ногтем постукивал по пластику столешницы.
Когда-то, в шестьдесят пятом, накануне двадцатилетия победы, Колчанов в одной из ленинградских газет напечатал статью о десанте в Мерекюлю — эстонскую деревушку западнее Нарвы. Это была, как говорится, малоизвестная страница войны. В редакции статью сильно сократили, вычеркнули два абзаца, в которых Колчанов излагал найденные им сведения о плохой подготовке операции, выкинули оперативно-тактические рассуждения, оценку десанта — оставили только примеры героизма балтийской морской пехоты. Десантный батальон, и верно, дрался геройски в лесу и болотах, пробиваясь к станции Аувере, но войска Ленфронта — Вторая ударная армия — ему навстречу выйти не смогли. Почти все десантники погибли. В редакции к обкорнанной статье добавили оптимистическую (но неверную) концовку — дескать, десант выполнил свою задачу.
Но Цыпин-то, один из нескольких уцелевших десантников, колчановскую статью прочел в полном виде — и взбрело ему в непутевую голову потребовать моральной и материальной компенсации за увечья, полученные в десанте и в плену, в каковой он, израненный, тогда попал. От кого требовать? Ну, от кого ж еще — от тогдашних начальников. Командующего Ленфронтом Говорова, правда, уже не было в живых. Но жили в полном почете бывший командующий 2-й ударной армией Федюнинский и бывший командующий Балтийским флотом Трибуц. Им-то и предъявил претензии бывший морской пехотинец, а ныне бедствующий инвалид войны Цыпин Анатолий Иванович. Положим, не так уж бедствовал, чтобы — ах! Пенсия, оно, конечно, была плюгавая, но все-таки жена Ксения Игнатьевна работала медсестрой в поликлинике, на хлеб с маслом хватало. Но жгло Цыпину душу, что он, старый вояка, очутился в самом низу жизни.
Короче: сочинил он письмо министру обороны товарищу Малиновскому, изложил свою жизнь, сломавшуюся через тот десант, и обращал его, товарища министра, внимание на недостатки повседневного быта таких, как он, Цыпин, инвалидов войны (телефон, например, который год обещают установить, а все не ставят), а главное — чтобы товарищи Трибуц и Федюнинский через нашу советскую прессу признали, что с десантом в Мерекюлю вышла у них большая ошибка, от которой зазря погиб батальон, пятьсот человек храбрых бойцов. Колчанов, которому Цыпин показал письмо, отговаривал его: не посылай, неприятности наживешь. Но Цыпину если что в голову втемяшится…
Министр обороны товарищ Малиновский Цыпину не ответил. Правда, вызывали его в райвоенкомат, и начальник второго отделения разъяснил, что пенсия и прочее обслуживание назначено ему, Цыпину, строго по закону. А с установкой телефона обещал помочь.
Другой бы что на месте Цыпина сделал? Заткнулся бы, точно. А он взял да и снова отправил то письмо (с припиской, что, кроме вызова в военкомат, удовлетворительного ответа не получил) — отправил не куда-нибудь, а прямиком в ЦК партии.
Ответа не было долго, уже и годовщина победы прошла, и летело к осени теплое лето шестьдесят пятого года, — вдруг получил Цыпин вызов в районную поликлинику. Явившись в назначенный час к невропатологу, застал в ее кабинете незнакомого врача-очкарика. Стал он Цыпина спрашивать, какие у него ранения и как часто болит голова, а потом съехал с болезней на отношения с близкими, и ладил ли, когда служил в армии, с командирами. Цыпин отвечал подробно, но к концу беседы заподозрил что-то и сам задал очкарику вопрос, дескать, откуда ты, мил-человек, а тот вдруг встал и мягким голосом предложил Цыпину необходимое обследование в психиатрической больнице. Цыпин тоже встал с белого стула и, сказав: «Нечего мне там делать», направился к двери. Тут, однако, вошли двое крепких мужичков, тоже в белых халатах, и, цепко держа под руки и не обращая внимания на цыпинские выкрики, вывели его из поликлиники и посадили в машину.
Какое было обследование в психушке, Цыпин никому не рассказывал. Не любил вспоминать. Ровно семь месяцев и семь дней продержали его там и, возможно, держали и дольше, если бы Колчанов с Гольдбергом и совет ветеранов морской пехоты не писали в медицинские высокие сферы писем с ручательствами о вменяемости Цыпина в личной жизни и быту. Впрочем, ветеранские ручательства вряд ли помогли, если бы не Иван Карлович Лапин, отец Милды. Вообще-то он к тому времени был уже на пенсии, да и время на дворе стояло другое, но старые связи сохранились. Без особой охоты, уступая лишь нажиму зятя, позвонил старый Лапин куда надо. Вот это было дело.