Румянцевский сквер
Шрифт:
Молча смотрели десантники, как горел хутор. Зачем, ну зачем он побежал туда? — думал Колчанов, нервно потирая заросшую щеку. Предотвратить возможный донос старика? Но он же понимал, что фрицы увидят… Вот же контуженая голова…
Ранние сумерки быстро гасили серый свет дня.
— Сержант, — раздался голос Цыпина, — надо пойти к хутору. Посмотреть, само… Может, их не побило…
— Знаю, — сказал Колчанов. — Когда стемнеет, пойдем посмотрим.
Но он, конечно, понимал, что мало, ничтожно мало шансов, что те уцелели. Он напряженно всматривался.
Дом догорал — багровая рваная рана на темно-сером теле наступающей ночи.
Немцы, докурив, потянулись по заснеженной поляне к северной опушке. Но трое направились к сараю.
Колчанов, полуобернувшись к своим, бросил отрывисто:
— Что будем делать?
— Пострелять к… матери, — просипел Цыпин. — И в лес.
— А неходячих что — бросить тут?
Поскрипывал снег под сапогами приближающихся немцев. Уже нет времени на раздумье.
— Все в сарай, — решил Колчанов. — Зарываемся в сено. Может, не увидят. Если обнаружат, сразу открываем огонь. Но — коротко!
Призраки скользнули в сарай. Тяжелых закидали сеном. Сами зарылись. А скрип снега под ногами все ближе. Вот — оборвался. В приотворенных воротах возникла темная фигура. Десантники затаили дыхание. Хоть бы раненые не застонали. Немцы, должно быть, вглядывались в черную глубь сарая. Перекинулись несколькими фразами. Потом чиркнули спичками и пошли прочь, голоса удалялись.
Потянуло дымом. Промерзшее у ворот сено дымило, дымило — и выбросило красный острый язык огня.
— Быстро на выход! — сказал Колчанов.
Вдвоем с Кузьминым они потащили к воротам Соколова. Второго неходячего несли Цыпин и Ваня Деев. Двоих умерших пришлось оставить — уже не было времени, сено горело жарко, и уже занимались косяки у ворот. Обжигало лица, руки. У Колчанова загорелся распахнутый край полушубка. Проскочив в горящие ворота, он упал в снег, катался, сбивая огонь.
Побежали, таща неходячих, заходя за сарай, заслоняясь им от немецких позиций. Но те трое, что подожгли сарай, отошли недалеко. Они увидели бегущих, заорали, застрочили из автоматов. Десантники упали в снег. Колчанов, вырвав чеку, швырнул гранату. Рвануло там, стук автоматов оборвался. Не мешкая, опять побежали, но, выйдя из-за горящего сарая, оказались освещенными пожаром на белой целине поляны. В лес не уйти. Оставалось только — бежать к погребу, в сторону догорающего хутора.
На лесной опушке заработали пулеметы. Десантники ползли по снегу, неходячие тоже из последних сил, — ползли под ливнем трассирующих пуль.
Эти двести, или сколько там, метров до погреба одолевали целую вечность. Позади пожар, впереди пожар, и неутихающий огонь над головой. Только снег и не горел под ними.
Когда один за другим скатились в погреб, затравленные, обмороженные, мокрые от пота, — долго не могли отдышаться. Погреб был крепкий, с мощными стенами из плитняка, схваченного цементом, с толстой насыпной крышей, способной, может быть, выдержать артогонь. Но — сидеть, как в норе, и ждать, пока придут, закидают гранатами?..
— Ваня, — сказал Колчанов Дееву, — вылези и наблюдай, пока мы тут… обсудим…
— А чего обсуждать, — прохрипел Соколов. — Уходите все… пробивайтесь к нашим. А мы с Чурилиным останемся… Все равно нам каюк…
Он был плох, жизнь истекала из его тела, но, от природы здоровый парень, доменщик в прошлом, все еще тянул, сердце работало.
— Уходите. Только курево оставьте…
— Я тоже останусь, — сказал Кузьмин. — Нету у меня сил идти.
А Цыпин:
— Все останемся. Пускай сержант идет один.
— Ну уж нет, — отрезал Колчанов. — Или всем идти, или всем тут — до последнего, значит, патрона.
Квадрат открытой двери был розовый от пожаров. Слышно было, как длинными очередями бьют неутомимые пулеметы.
— Они думают, нас тут целая рота, — усмехнулся Колчанов. — Ну, так что, остаемся?
— Ты иди, сержант, — сказал Цыпин. — У тебя компас… не заплутаешь… Одному, само, легче пройти.
— Пойдем вдвоем, — решил Колчанов. — Цыпин и я. Если прорвемся, то приведем помощь. Давай собирайся.
— Постой, — неуверенно сказал Цыпин. — Чего там собираться. Покурить надо. Бумажка есть у кого?
И, надо же, ни у кого не осталось и клочка сухой газетной бумаги, чтобы свернуть самокрутки. Впрочем, вспомнил Колчанов, есть же у меня эти… заявления в партию… Вытащил из нагрудного кармана слежавшиеся листки. От Шалыгина… от Онуфриева… они же убитые… да и другие… Из всех, написавших заявления, один только Цыпин живой…
— Не возражаешь, — спросил Колчанов, — если пустим на раскур твое заявление?
Цыпин пожал здоровым плечом.
Все листочки аккуратно сложили, чтобы по сгибам отрывать. Свернули цыгарки, кресалом высекли огня. Колчанов высыпал в кисет Кузьмина махорку из своего портсигара — жестяной коробки, удобно выгнутой «по ноге», чтоб карман не оттопыривала. Себе оставил немного, закрутки на три.
— Эх, — прохрипел Соколов. — Последний раз махорочкой затянуться.
Молча курили.
— Снег пошел, — сказал Колчанов, глядя сквозь проем двери на небо, мерцающее привычно тревожным светом ракет. — Мы с Цыпиным постараемся пройти, ребята. Возьмем по гранате, по одному диску. Сколько гранат остается у вас? Четыре? Так. Ну, и последние диски. Плюс два «шмайсера» с полными рожками вам оставляем.
— Сержант, — сказал Кузьмин. — Ты, если прорвешься, напиши моей маме. Кузьмина Вера Федоровна. Апрелевка Московской области, Советская, пять. Запомнишь?
— Запомню. Да ты еще сам напишешь.
— Сам я стану этим… пропавшим без вести. Все мы скоро станем…
— Брось, Кузьмин.
— У нас в Апрелевке завод грампластинок, я там работал. Ах, пластиночки были! Хау ду ю ду-у, мистер Браун… Рио-Рита…
— Отплясал ты, мистер Браун, — прохрипел Соколов.
— Отплясал, Мишка! Помнишь, как мы на Ханко в Дом флота ходили?