Румянцевский сквер
Шрифт:
А бой на переднем крае, напротив, утихал.
Начинало светать, когда группа уцелевших десантников, шестнадцать полумертвых людей, вышла на лесную опушку. Перед ними простиралось заснеженное бугристое поле, источавшее промозглый холод, безмерную печаль. То было, очевидно, болото.
Мела поземка, начинался снегопад.
— Все, — сказал Василий Кузьмин и сел в снег. — П…ц. Дальше не пойду. Некуда идти.
— Поднимите его, — сказал Малков. В его голосе не было прежней властной твердости. — Двигаться туда. — Вяло взмахнул
— Погоди, старлей, — глухо, почти невнятно сказал Цыпин, всматриваясь желтыми прищуренными глазами сквозь белую пыль поземки в противоположную сторону. — Щас я… само…
Он как-то боком, голову склонив на раненое плечо, побрел к бурелому, потоптался там, разгребая сапогами снег, потом махнул рукой: давайте, мол, сюда.
Приплелись. И увидели за нагромождением поваленных стволов, за путаницей веток — темный лаз, вход в землянку. Как его разглядел Цыпин рысьими своими глазами, понять невозможно.
По нескольким обледенелым ступеням спустились в землянку. Тут были доски настелены и вдоль одной стенки вытянулись нары. В углу валялись комья смерзшихся птичьих перьев, пустые бутылки с неразборчивыми эстонскими наклейками. Наверное, в мирное время живали тут охотники, били на болоте уток и прочую перелетную птицу. Об этом свидетельствовал и торчащий из сугроба неподалеку от землянки черный остов лодки, сгнившей от безвременья.
Ну Цыпин! Красный, можно сказать, следопыт.
— Отдыхать, — выдохнул Малков. И Колчанову: — Поставь часового.
Сам же сел на нары и, согнувшись, обхватил руками голову.
Десантники повалились на пол, на нары. Онуфриев, сибиряк с квадратным лицом, заросшим белым волосом, проговорил, ни к кому не обращаясь:
— Ишь какие доски-сороковки настелили. Не жалко им, однако.
— Заступи часовым, Онуфриев, — сказал ему Колчанов.
Тот замигал белыми ресницами:
— Да заступить можно. Только не сдюжу я, сержант. Враз засну.
Колчанов обвел взглядом лежавших десантников.
— Ладно, спи. Через два часа разбужу.
И полез из землянки наверх.
Рассветало. Косо летел над болотом снег, и чудился в той стороне, откуда он летел, как бы тоненький прерывистый звук. Словно плакал где-то, жалуясь, ребенок. Колчанов навострил уши, пытаясь понять этот звук. Может, где-то гудели телеграфные провода, ведь так бывает. А может, вдруг подумал Колчанов, это плачет моя душа…
Он сел на хрустнувшую кучу веток, автомат положил на колени. Снег залеплял ему спину.
Ну да, плачет душа. Уже столько ребят полегло в здешнем лесу, в снегах. Вот и Пихтелев Семен… Когда на катере шли в десант — как он, Пихтелев, свою тихую речку вспоминал… еще название такое короткое… ну да, Оять… Душа у него рвалась на эту Оять, на рыбалку… Не вышел из боя… после того, как подорвал самоходку… Ах ты ж, Пихтелев, могучий метатель гранат… Отвоевался…
Где же ты, Вторая ударная?!
Сама не идешь, и к тебе не пройти…
А снег все гуще метет.
Вот так вот замело, завьюжило в конце дистанции, вокруг белым-бело, носов своих лыж не видишь, и лыжня постепенно исчезала, заметенная вконец. Да-а, сбился с дистанции, а ведь шел в тот раз на чемпионский результат… в юношеские чемпионы Ленинграда — полный был верняк, а вон как повернуло… «Что ж ты, круглая твоя голова, от Парголова свернул чуть не к финской границе?» Это Беляков Сашка сказал, а у самого во-от такая улыбка и красные уши торчком от сильной радости. Ну как же, ему-то подфартило, шел всегда вторым — и вдруг в чемпионы… «Ну ничего, — утешает. — Ты еще молодой…» А сам-то всего на полгода старше…
«Молодой какой теленочек… Что смотришь? Хочется очень, да? Ладно, что с тобой поделать, вечером приходи в процедурную…»
Колчанов тряхнул головой, отгоняя ненужные мысли прошлых лет. Ушла, улетела прежняя жизнь, скрылась за снежной завесой… за береговым припаем Мерекюли… что толку ее вспоминать? Не на три года, а будто на десять состарился он с той молодой поры.
Выпрямил усталую спину, осыпая снег. Огляделся. Пусто вокруг. Белая пустота. Издалека донесся паровозный гудок. Безрадостное, нежеланное наступало утро.
Вдруг насторожился: вроде бы тень мелькнула за буреломом, на лесной опушке. Кто-то четвероногий. Или показалось? Уж не медведь ли, разбуженный войной?
В следующую минуту Колчанов увидел человека. Человек шел согнувшись, да не шел, а как бы плыл, руками разгребая снег, от дерева к дереву, и у каждой сосны замирал, опустившись на колени. На нем был белый, в черных пятнах, полушубок внакидку, на голове залепленная снегом шапка с опущенными, но не завязанными ушами, — словом, это был свой, десантник.
Колчанов, закинув за шею ремень автомата, пошел наперерез человеку, двигавшемуся к болоту. Тот, коротко вскрикнув, остановился, вскинув на Колчанова взгляд затравленного зверя. В слабом утреннем свете в его глазах сгустилась беспросветная ночь. Чернела щетина на запавших щеках.
— Не бойсь, — сказал, подходя, Колчанов. — Свои.
— Свои, — прохрипел человек и повалился на бок.
Колчанов стал его поднимать, человек страшно застонал, полушубок сполз с него. Был он без гимнастерки, обмотанный окровавленной повязкой поверх тельняшки.
Огромного труда стоило Колчанову дотащить этого человека до землянки. А когда приволок, опустил на дощатый пол, заставив потесниться спящих, — и сам ощутил, что ноги не держат. Разбудил Онуфриева, послал наверх сторожить.
Тут и Малков проснулся, и другие десантники.
— Ты из какой роты? — спросил Малков.
— Со взвода разведки, — прохрипел тот, трудно шевеля черными губами.
— Да это Мишка, — сказал Кузьмин. — Мишка Соколов — ты, что ли?
— Ну, я. Здорово, Вася. Меня вот — пополам разрезали…