Руны судьбы
Шрифт:
Всё это снова начало Ялку раздражать. Она конечно и сама хотела осмотреть окрестности, но в одиночку. Мало ли, что на уме у этого Карела. Сам-то он, конечно, невелик и на вид не опасен, но… А ну, как заведёт в чащобу, а там его дружки? С другой стороны он знал про травника и даже знал, как тот её зовёт. И потом, Лис же сам ей говорил, что бояться здесь нечего… Как бы то ни было, но Ялка твёрдо вознамерилась сказать «Нет» и уже раскрыла рот, и вдруг неожиданно для себя ответила:
— Хочу.
И покраснела.
Переулок Луны в старом Лиссе был местом тёмным и унылым. Упомянутое выше светило почти не заглядывало сюда ни ночью, ни тем паче — днём. Своему странному названию этот кривой и узкий закуток на юго-западной окраине города всецело был обязан длинному изогнутому дому очень странной планировки — при взгляде сверху, с птичьего полёта или же со шпиля ратуши, он здорово напоминал ущербный полумесяц.
Когда-то много лет тому назад один безумный архитектор смог уговорить тогдашний магистрат построить здесь торговый центр, отдав этаж внизу на откуп лавочниками и трактирщикам.
Уже тогда идея выглядела чистой воды авантюрой — строить на подъезде к городу торговые ряды, когда на рынке можно всё купить дешевле, не имело смысла; а позже, когда район захирел после воины, о ней и вовсе позабыли. Дом тем не менее достроили. Кирпичный, мрачный, с выбитыми окнами и с длинной галереей, пребывавшей в полумраке даже в солнечные дни, он стоял здесь Бог знает, сколько лет, совершенно никому не нужный, кроме квартирантов наверху да пары-тройки лавочников в галерее. А ещё на нижнем этаже была гостиница. Небогатая и пользующаяся определённой репутацией. Лавочники были упрямые и тоже небогатые, и эти качества заставляли их изо всех сил держаться за место, завоёванное под солнцем.
А точнее — «Под Луной».
Оная Луна — щербатая уродина из жести, издали похожая на ржавый таз, была закреплена над входом вместо вывески и всякий раз скрипела, если задувал норд-ост. Не помогало никакое масло, должно быть, ладил вывеску мастер исключительного таланта. В особо тёмные ночи постоялый двор, а нередко и сам проулок можно было отыскать только по этому скрипу. Квартал застроен был ужасно плотно, но двухэтажный полумесяц выделялся даже здесь. Проулок за его историю именовался всяко — и «Турецким» (полумесяц же!) и, разумеется, «Проулком полумесяца», и даже — «Месячным проулком», что давало повод местным острословам упражняться в остроумии. Но после давешней войны упоминать о турках было как-то нежелательно, остальное было либо длинно, либо пошло. В итоге «Проулок Луны» прижилось, закрепилось, да так и осталось.
В начале нынешнего лета магистрат затеял перебрать здесь мостовую. Впрочем, перебрать, пожалуй, слишком слабо сказано, скорее — заново перемостить. Рабочие взялись за дело рьяно (да и работа поначалу казалась несложной), но неожиданно наткнулись на старую канализацию и пробили в мостовой дыру. Ни одна повозка в переулок въехать не смогла, песок и щебень вовремя не подвезли, и в итоге посередине улицы образовался длинный и извилистый провал, куда до кучи ухнули четыре столба с фонарями, а дом дал осадку. Переулок Луны, и без того не слишком широкий, сузился ещё больше. С наступленьем холодов работы прекратили, и теперь переулок напоминал крепость после боя — такой же зверски разгромленный, безлюдный и пустой. Повсюду валялись груды камней, присыпанные снегом брёвна, брошенные и поломанные инструменты, и большие кучи вывороченной земли. Кое-где чьи-то заботливые руки перебросили через провал доску-другую, но помогало это мало. По вечерам здесь царила темень: единственный уцелевший фонарь у входа в харчевню ничего кроме ступенек и вывески не освещал. Сегодня как раз дул норд-ост, и узкое пространство переулка полнилось его тяжёлым стонущим дыханием и заунывным скрипом старой вывески.
Идеальное место для хорошей мышеловки.
— Погаси трубу, — потребовал Рутгер, заметив краем глаза тлеющий огонь. Огонёк с готовностью погас, но и только. Рутгер сосчитал до десяти, потом вздохнул и обернулся.
— Смитте, — с обманчивой мягкостью в голосе сказал он, — ты меня не понял: я сказал не «прикрой», а «погаси».
Стоявший за его спиной толстяк с трубкой смутился и забегал глазами.
— Я пальцем придержу, — хриплым басом заявил он. — Ничего ж не видно.
— Дым учует.
Обычно буян и любитель поспорить, на этот раз Смитте безропотно исполнил приказание, погасил огонь, умял подкуренный табак, чтоб тот не высыпался, и сунул трубку в карман. Рутгер при этом как бы ненароком проверил, как идёт из ножен лезвие ножа и снова замер недвижим. Два других его подельника — Вильгельм и Вольф по кличке Штихель не произнесли ни слова. Несмотря на молодость и ветер в голове они прекрасно знали, что с Рутгером шутки плохи. Сам же он не пил и не курил, считая, что хмель делает нетвёрдой руку, а табачный запах выдаёт сидящего в засаде. Что Смитте только что и продемонстрировал.
«Сосунки, — подумал Рутгер угрюмо. — Вымахали до небес, а толку — ни на грош. Ладно, хоть молчать ума хватает. Ну и ночка…»
— Однакова, я не пойму, — как будто бы услышав его мысли, нарушил молчание Штихель. — Стою я вот себе и думаю: к примеру взять, заказчик энтот. Сурьёзный человек, по всякому видать. На фига ему вдруг сдался энтот лекаришка? Добро бы кто сурьёзный был, а то ни бе, ни ме — так, травяное семя… И добро чего бы путное с им сделать, а то — не напугать, не грабить, не хабар трясти, просто — прихлопнуть, как муху, и всё. Чудные дела, — он вздохнул и продолжил: — Всяких мне людишек резать доводилось. Менял — доводилось. Торгашей — тоже доводилось. Жидов доводилось. А вот лекаров пока не доводилось.
— Плёвое дело, — поддакнул ему Вильгельм. — Денег не стоит, на одного бы больше вышло. Ждать только смерть как надоело.
Неприметный, среднего роста и такого же ума, он тянул слова с ленцой и расстановкой, подражая своему кумиру — Камиллу Ле Бару. Его мало волновало, что сам Камилл уже семь лет как был мёртв. Хватало рассказов. Он одевался в серое сукно, носил ножи в обоих рукавах и втихомолку учился работать удавкой. Но в остальном… Так например сейчас его новая, надетая по случаю осенних холодов кожаная куртка ужасающе скрипела в темноте. Прямо как гостиничная вывеска на той стороне, пожалуй, даже громче. Рутгер едва не застонал: для убийцы, шедшего на дело, Вильгельм был неимоверно туп. Хорошо ещё, что хоть Смитте промолчал; он уже похоже понял, откуда дует ветер. Рутгер снова глубоко вздохнул и снова сосчитал до десяти. Ничего не сказал.
Подельники же, по-видимому, расценив молчание как знак его доброго расположения, вконец осмелели, и решили продолжить обмен мнениями.
— И то сказать, — вновь затянул волынку Штихель, — чего ему в такое время в энтой лавке так приспичило? Второй раз торчим тут ночь-полночь, замёрзли, как ледышки, нож из ножон уже не вылазит, а всё незнамо, для чего. С чего ты вообще взял, что он сюда заявится, а, Рутгер?
— Во-во, — кивнул Вильгельм. — В городе энтих самых аптекаров-отравителей — везде, куда ни плюнь, на каждой улице по лавке, а мы тут…