Руны судьбы
Шрифт:
— Я не Кукушка! — выкрикнула она и топнула ногой. — Меня зовут Ялка, слышишь? Ялка, Ялка, и никак иначе!
Ялка говорила зло и слишком быстро, она как будто бы пыталась уцепиться за своё старое имя. Внезапно ей показалось, что из её жизни уходит что-то важное, без чего она не сможет больше быть собою прежней и не сможет больше жить. Она сама себя не узнавала. Ей хотелось сделать ему больно и хоть отчасти возместить ту боль, которая вернулась к ней с другими чувствами.
Спокойствие травника и его молчание лишь усиливали эту жажду. Она почти ненавидела его за то, что он вырвал её из той апатии, из того замкнутого мирка, в котором она пребывала после смерти матери. Пушистый серый кокон, который она сплела вокруг себя, Лис порвал одним своим существованием. Зачем? Ей было холодно и больно, как бабочке, которая по ошибке вылупилась зимой. И обидно. До слез.
Ради чего она всё это претерпела, эти странствия, холод, и даже (о, Боже!) насилие? Ради вот этого утра? Ради пары ботинок в подарок от гномов? Ради пустых отговорок и этих его многозначительных усмешек? «Я же хотела ему сказать… — каруселью вертелось в её голове. — Я хотела сказать… Я хотела сказать…»
Она забыла, что она хотела сказать. В запале Ялка даже не вспомнила, что сама пустилась в странствия — это теперь казалось ей неважным, отошло на задний план. Она была сейчас такой, как тогда в лесу, при первой их встрече.
Уверенность, с которой Лис с ней разговаривал, не допускала возражений, словно травник всё уже решил заранее и за себя, и за неё.
Раздражение росло и ширилось, девушка всё говорила и говорила, а когда умолкла, почувствовала не понятное облегчение и опустошённость. Остатки кокона порвались. Ялке вдруг пришла в голову странная мысль, что если из кокона обычно выходит бабочка, то кем она была до этого?
Кем?
Ей вдруг стало нехорошо; она опустилась на кровать и спрятала лицо в ладонях.
Всё это время травник терпеливо ждал, когда она закончит, без тени усмешки смотрел ей в глаза, а когда она выговорилась, ещё минуту-другую сидел в тишине.
— Хорошо, — наконец сказал он. Хлопнул себя по коленкам, как будто принял какое-то решение, кивнул и встал. — Если ты хочешь, я буду звать тебя так. Хотя не вижу смысла: имя — это совсем не то, что ты о нём думаешь.
— Почему ты думаешь, что я останусь здесь?
— Я не думаю, — мягко, и с оттенком горечи сказал Лис, — я знаю. Тебе придётся остаться.
Она подняла к нему лицо. По щекам её катились слезы.
— Почему? — сдавленно спросила она.
Лис промолчал, стянул с гвоздя свой рыжий плащ, подхватил с лавки свой посох, заплечный мешок и… вышел из дома.
Даже не попрощался.
Несколько мгновений Ялка оторопело смотрела на закрывшуюся дверь, потом вскочила и как была — босая и в рубашке — побежала к ней. Распахнула рывком, окинула округу торопливым взглядом, опустила глаза и осеклась. Замерла, где стояла, не чувствуя ни холода, ни снега под ногами. Слова, которые она хотела крикнуть Лису вслед, застряли в горле и умерли. Она просто стояла и смотрела вниз. Только вниз.
В маленькой долине было пусто. Ни души. На пятьдесят шагов в любую сторону, от самой кромки леса на востоке и до подножья скал на западе. Вчера мело. Ночная завируха спрятала проплешины земли под белым покрывалом, одела пушистым еловые лапы, намела возле порога маленькие мягкие сугробчики. Но поразило девушку не это, не снег; совсем другое.
Следов на свежевыпавшем снегу не отпечаталось.
Ни единого.
Рыжий знахарь исчез, как будто бы вовсе не приходил.
И ветра не было.
Женщина бежала через лес. Потом по луговине. Снова по дороге. Вновь по лугу. Бег её был почему-то неуклюж, тяжёл; так не бегут, так убегают на пределе сил. Она задыхалась, падала, споткнувшись, внове вставала и оглядывалась. Часто-часто. Грудь её тяжело вздымалась и опадала, волоса растрепались, на лице смешались ожидание и страх. Светало. Было лето. Холод солнечного утра не успел ещё смениться жарким днём; овраги бредили туманом. Тёмная зелёная трава блестела каплями росы, низ юбки женщины намок и тяжело хлестал её по исцарапанным лодыжкам; женщина была босой. Звуков не было — ни пенбя птиц, ни шороха листва; бежала женщина в полнейшей тишине, и от того всё это выглядело ещё страшнее.
Затем дорога сделала поворот, и впереди вдруг показался дом. Обычный дом, белёный двухэтажный деревянный, с подворьями и палисадом, крытый красной черепицей. Только вот стоял он почему-то на отшибе возле рощи старых лип.
Бег стал совсем невыносим. Не переставая оглядываться, женщина добежала до крыльца, заколотила в дверь обеими руками, потом рванула за дверную ручку. Дверь была не заперта. Она ворвалась в дом, задвинула щеколду и закрыла дверь на крюк, потом прижалась к ней спиной и огляделась.
Внутри опять-таки царила тишина, горел огонь в очаге. В первой комнате не оказалось ни души, во второй тоже никого, и в кухне, и в спальне и в кладовке — тоже. Женщина металась, хлопая дверьми, из комнаты в комнату, и пустой огромный дом казался ей ещё страшнее, чем луга и лес. Он казалось рос на глазах, становился всё больше, раздувался и вытягивался в высоту и в ширину. Она уже не узнавала помещений, не могла понять, была она здесь раньше, или это ей только кажется. Да есть здесь наконец хоть кто-нибудь?
Она хотела крикнуть и осеклась, парализованная страхом. Хоть кто-нибудь…
Хоть кто-нибудь?
Не надо никого!!.
Внезапно глаза её расширились, и ватную глухую тишину пустого дома разорвал пронзительный истошный женский крик.
НИЧЕГО
32
Д. Ревякин, Рудники свободы / Оружие, 1998