Руны судьбы
Шрифт:
Или боялся, что никогда больше сюда не вернётся.
Шаги за дверью давно стихли, а трактирщик всё стоял, наморщив лоб, и вспоминал, всё ли, что надо, было сказано. И лишь когда уже шёл спать, вдруг сообразил, что про инквизитора Лис так ничего и не спросил.
Совсем ничего.
Некоторое время на поляне царило молчание. «Ты можешь встать?» — спросил у девушки единорог. — Что? Встать? А, да, конечно… — Ялка тотчас же вскочила. Ей стало вдруг ужасно неудобно. Вопрос по сути задан был из вежливости — после того, как её коснулся
«Прекрасно, — одобрил единорог и сам поднялся с колен. — А то мне трудно долго оставаться в такой позе. Пройдёмся?»
Ялка кивнула, огляделась вокруг: все исчезли, только почему-то рядом с нею на снегу всё ещё стояли огромные и до жути несуразные Кареловы башмаки. Следов вокруг не было, толстяк в нелепой шляпе словно испарился. Она не стала их забирать, а высокий ничего по этому поводу не сказал.
Они неторопливым шагом двинулись вдвоём вглубь зимнего леса. Ялка всё никак не решалась первая заговорить и гадала, как ей к нему обращаться.
— Высокий…
«Зови меня Вэйхатил, — как будто прочитав её мысли, сказал волшебный зверь. Шагал он рядом и чуть-чуть впереди. — Все, кто живёт в этом лесу и способны говорите, знают меня под этим именем».
Девушка кивнула.
— Я думала, единороги существуют только в сказках, — сказала она и тут же поняла, какую сморозила глупость.
«Я тоже думал, что девушки существуют только в сказках, — с оттенком юмора ответил тот и тотчас же добавил: — Извини. Я не хотел тебя обидеть».
Лишь несколько секунд спустя до Ялки наконец дошло, за что он у неё просил прощения, и она снова покраснела.
— Я не хотела, — сказала она, комкая подол и отводя глаза. — Я… Мне трудно объяснить. Я до сих пор не понимаю…
«Как давно ты знаешь травника?»
— Я? Я совсем его не знаю… Я… ну, просто у него живу. Неделю или две. Я не помню.
На миг ей показалось, что единорог нахмурился. Впрочем, тень быстро прошла. Какое-то время они шли молча. Сплетение нагих ветвей неслышно проплывало высоко вверху у них над головами.
«Он странен. Он непрост, — задумчиво сказал у Ялки в голове бесплотный глас единорога тоном умудрённого летами человека. Она опять невольно вздрогнула. — Тебе придётся многое понять и через многое пройти. Я вижу отблеск страшных перемен. Ты в самом деле хочешь с ним остаться?»
— А я… — она сглотнула и продолжила. — А это можно? Или ты думаешь, мне будет тяжело?
«Не тебе. Ему. А впрочем, я не знаю. Это выбор, в том числе — и твой тоже».
— Кто он такой? Расскажи мне про него. Пожалуйста.
Единорог остановился. Сень хвойных лап, одетых на зиму в седые снежные перчатки, наискосок накрыла их обоих. Взгляд высокого сделался сосредоточенным и каким-то грустным. Белый завитой холодный рог его коснулся девушки опять, на этот раз уже без всякого эффекта. Во всяком случае Ялка ничего такого не заметила, одну лишь дрожь волнения, но это было всё-таки совсем не то. В груди кольнуло чем-то непонятным. Ялке вдруг до ужаса захотелось подойти и погладить его густую короткую серебристую гриву.
Она не посмела.
«Помолчи со мной», — вдруг попросил её единорог, и оба смолкли в зимней тишине, такой глубокой, что казалось — ещё чуть-чуть, и станет слышно, как скользят по небу облака. В молчании же двинулись и дальше. В небе помутнело, ордами
Снег скрипел под подошвами ещё не разносившихся дарёных башмаков, словно кукурузный крахмал, и сами башмаки скрипели тоже. И лишь единорог ступал бесшумно. Дорогу он выбирать умел, да и местность была удивительно ровной для такого древнего леса — ни спусков, ни подъёмов, ни каких-нибудь холмов или оврагов. Лес пред ними был как будто выметен и прибран, ветки и упавшие деревья оставались где-то в стороне. Ялка машинально шагала вперёд и вслушивалась в свои мысли.
А мысли были странными, пугающими и совершенно не девчоночьими.
Пока ты молод, думала она, то кажется, что мир прекрасен, и он весь принадлежит тебе. Ждёшь не дождешься, когда можно будет взять его, как яблоко, и владеть им безраздельно. Но, подрастая, с ужасом вдруг понимаешь, что то яблоко, которое тебе сулили в детстве, которое манило жёлтым солнышком, на поверку оказалось мятым, червивым и надкусанным. А ещё через пару лет, не успев оправиться от этого удара, с ещё большим ужасом осознаёшь, что это яблоко, этот ужасный плод ты должен передать в наследство своим детям. И кто-то в ярости отчаянно бросается догрызать остатки, кто-то — пытается огородить доставшийся ему участок, сохранить и преумножить те крохи, что ему достались. А кто-то бросает эту кровь и гадость мира, уходя отсюда прочь. Одни уходят в монастырь. Другие алчут власти и богатства. Третьи ищут спасения — в работе, в детях, в женщинах, в вине…
Но есть и те, которые пытаются увидеть в этом мире красоту. Не красоту печали и уродства, а след той первозданной красоты, которую нельзя залапать грязными руками, нельзя стереть любыми разрушениями, сколько ни старайся. Им больно, но они всё равно ищут. И в этих поисках порой проходит вся их жизнь.
И никто не знает, правы они или нет.
Травник был из таких. И пусть обычно он был мрачен, но в этой мрачности таился свет несбывшейся надежды на прекрасное «а вдруг?» И пускай в его темноте без красок и цветов царили только бесконечные оттенки серого, теперь-то Ялка знала: любая темнота обитаема.