Руны судьбы

Скирюк Дмитрий Игоревич

— Школькофремен.

Травник поперхнулся, помедлил, помедлил с ответом и вдруг густо покраснел.

— Ну, это… — он бестолково повёл руками. — Я тогда пьян был, не соображал ничего, чуть с колокольни не свалился.

— Да уж, городок ты на уши поставил — будь здоров. Чего напился-то?

— Парнишка слёг неподалёку, каждая минута была на счету, у меня, как назло, мешок с травами упёрли, а эти мне — «Расписание! Перерыв!», и лавку закрыли. Совсем свихнулись на своих часах, капустники полоумные. Ну, я в пивную и зашёл пересидеть, хватил со злости лишнего, меня и разобрало…

— Понятно. У них что, и вправду в сутках стало двадцать пять часов?

— Ну. Только не двадцать пять, а двадцать шесть. Сам считай: час —

днём, час — ночью. Да не по-настоящему, не бойся, — что я, по-твоему, совсем, что ли спятил? — просто час у них стал покороче, вот и всё. Они теперь там никуда не успевают. Сейчас-то привыкли, а видел бы ты, как они спервоначалу бегали! А признать, что у них просто часы на ратуше дурные, не хотят.

— Как тебе это удалось?

— Да ничего особо сложного. Понимаешь, там такие часовые гномы — тиктари. На ратуше живут. Ужасно обидчивые. уж я не помню, что я им наплёл, а только… А, дело прошлое. А что, — он посмотрел на Золтана с каким-то вызовом во взгляде, — скажешь, зря я с ними так?

Золтан хмыкнул.

— Нет, отчего же… Может, и не зря. Парня-то хоть спас?

Жуга кивнул и снова потянулся за кувшином. Золтан посмотрел на травника с беспокойством, но тот, казалось, нисколько не пьянел, и сна не наблюдалось ни в одном глазу.

Тревожный признак, про себя отметил Хагг.

— Вот теперь я вижу, что ты прежний, — сказал он, с профессиональной осторожностью прощупывая почву и опять надеясь вывести Жугу на откровенный разговор.

— Не совсем, — покачал головою тот. — Понимаешь, в этом-то всё и дело. Что-то происходит, Золтан. Происходит со мной. Помнишь, я рассказывал про травы? Так вот. В последнее время мне стало трудно колдовать.

— Нет сил?

— Нет, силы есть, — травник нахмурился и прищёлкнул пальцами. — Это… Как бы это сказать… Это — как дышать в бурю, когда стоишь лицом навстречу ветру. Воздух плотный, каждый вдох, как оторванный кусок.

— Не понимаю…

— Да я тоже не понимаю, — травник потянулся за кувшином, но на полпути передумал и сгрёб волосы в горсть. Привычный жест, казалось, его малость успокоил. — Просто раньше, помнишь, я, там, или Герта могли вылечить кого-нибудь вовсе безо всяких трав. А теперь… Нет, не подумай, знахарь я, наверно, неплохой, но… В общем, суди сам. Я ведь почему учиться начал? Ведь год от года сила делалась всё более послушной мне. Я и привык полагаться на неё. Сказать по честному, костоправ из меня — так себе, анатом — тоже не ахти, иные способы я и вовсе только на картинках видел — прижигания там, иголки… Только и могу — определить болезнь да заклинание подобрать.

— А травы?

— Ну, травы — да, конечно. Только ведь есть болезни, которые лекарствами не вылечишь. А где-то с год тому назад мне вдруг стало трудно управляться с ней, с этой силой. И с каждым разом всё трудней. Ведь как сначала было? Я ведь всех лечил, до кого мог добраться. Потом — только тех, кто рядом. А теперь и вовсе — только тех, кому уже никто не поможет, только я. На остальных меня уже не хватает. Неделю собираюсь с силами перед каждым таким разом, а после я и вовсе, как загнанная лошадь… Не пойму, что происходит. Будто бы мешает кто-то… или — что-то. Я даже уже и личину наложить как следует не смог, пришлось, как видишь, настоящими тряпками разжиться.

И он развёл руками, демонстрируя свои одежды подмастерья.

Золтан крякнул, кивнул понимающе, выцедил в стаканы последние рубиновые капли и поставил опустевший кувшин на стол. Посмотрел вопросительно.

— Закажем ещё?

— Не надо, — травник обхватил полупустой стакан обеими руками и повертел его, согревая ладони.

— Сбрил бы ты свою метёлку, — с неодобрением заметил Хагг. — Всё ж таки — не дворянин, чтоб с бородой ходить.

— Успеется, — он поднял взгляд. — Та девочка… Ну, помнишь, у меня в лесу? Ялка.

— А, та. Помню. Что ты с ней так возишься? Она тоже больна?

—

Нет. Понимаешь, я разбрасывал руны…

— Руны? — брови Золтана полезли вверх. — Занятно. Я не знал, что ты играешь рунами. Откуда они у тебя?

— Яльмар подарил. На счастье. Герта тогда исцеляла варягов, помнишь, я рассказывал? Я и подумал, вдруг да пригодятся…

— Я понимаю, — перебил его Золтан, — но — гадать… Ты ж и так всё знаешь наперёд. Или уже не знаешь?

Жуга пожал плечами.

— Обычно мне в них надобности нет. Но это то же самое, о чём я говорил. Бывает так, что этих «будущих» уж слишком много. Про себя я называю это «узел». Ну представь: картинка на картинку, всё сливается, а нужно выбрать что-нибудь одно, понять, какая важней. Раньше удавалось разобраться просто так, а в последнее время мне стало трудно видеть будущее. Это… Ну, понимаешь, это то же самое, о чём я только что говорил. Приходится как бы спрашивать совета.

— У кого?

— У самого себя.

— И руны — что, дают тебе совет?

— Нет, просто помогают его найти.

Золтан помотал головой. Потянулся за луковицей.

— Мне это никогда не понять, — задумчиво сказал он, очищая с неё шелуху. — Ещё с тех пор, как мне Гертруда всё это пыталась объяснить, я понял, что это не для меня…

На стол меж говорившими упала тень. Оба вздрогнули и повернули головы.

Толстяк с обритой головой оставил своё место у камина и теперь стоял над ними, пошатываясь и пуская слюни. Руки его всё время двигались, но как-то бестолково, словно он не знал, чем их занять, а пальцы чесались. Губы его кривились улыбкой, пустой, застывшей и бессмысленной. В глазах мерцала пустота; смотрел он куда-то поверх их голов.

— Смитте! — выдохнул ошеломлённо Золтан. — Это ты? Какого… Что ты здесь делаешь?

Жуга напрягся. Это действительно был злополучный Смитте — неудавшийся налётчик из той троицы, небритый, весь какой-то словно бы оплывший, в испачканной одежде; синяк у него под глазом побледнел, но ещё до конца не прошёл. Толстяк вдруг вытянул правую руку вперёд и пальцем указал на травника.

— Это ты! — как хриплое эхо крикнул он, шатнулся и продолжил: — В чёрный день… спляши над бездною, я знаю: ты вперёд себя приходишь на семь раз. Котёл кровавый закипает! О… разрушен монастырь! Горит вода! Ждёшь… и они… войска мышей и крыс, бо сказано: «Тьму крыс я зрю и с ними вместе мышей тож полчища, в сём месте сошедшихся на брег морской…» Солдаты… спят… Лица в заржавленных шлемах, мужицкие бороды, оскаленные зубы, закушенные губы… О Фландрия! Фландрия…

Палец толстяка, весь грязный, в цыпках, с обгрызенным ногтем дёргался не в такт словам и временами будто бы грозил — то травнику, то Золтану, то им обоим, то каминному огню. Старик в углу, похожий на большую полинялую ворону, встрепенулся от этих криков, вскинулся и заморгал воспалёнными веками. Золтан и Жуга переглянулись. Золтан сделал попытку встать, но травник жестом удержал его, поднялся сам, неторопливо отодвинул стул и, стараясь не делать резких движений, шагнул к толстяку. Мягко тронул его за руку, несильно надавил, заставил опустить. Взгляд Смитте снова стал пустым. Жуга провёл ему ладонью по вискам, шепнул два слова — Золтан не сумел услышать, что это были за слова, но Смитте сразу успокоился. Бессмысленный поток его речей прервался на полуслове. Он сжал голову руками и замер, будто вслушивался сам в себя. Травник развернул его и, мягко подталкивая, отвёл обратно за стол у камина, где и усадил на лавку. Смитте отпустил виски, машинально потянул к себе полупустую кружку, сгрёб её в ладони и стал пить, проливая пиво на рубашку. Кружка вскоре опустела, а он всё как будто пил и пил, двигая небритым кадыком, и это было так нелепо и так страшно, что при взгляде на него мурашки шевелили кожу на спине. Каким-то нутром Золтан почувствовал, что это не было обычным опьянением, и в глазах его медленно проступало понимание.