Руны судьбы
Шрифт:
А снег и в самом деле шёл. В первое мгновение Ялка одновременно надеялась и опасалась, что на деле никакого снегопада нет, а странные живые хлопья снега пляшут только возле самого окна, готовые наброситься и закружить её в безумном танце, лишь только она появится на улице.
Они и в самом деле будто бы набросились и закружили, только они были везде, а это было уже не страшно, но всё равно захватывало дух. После встречи с единорогом ей казалось, что она читает скрытый смысл во всём — в следах на свежевыпавшем снегу, в ветвях деревьев, в тёмном небе, сплошь усыпанном серебряными точечками звёзд, похожих на маленькие гвоздики, вбитые в чёрный бархат. И пелена кружащегося снега была исполнена для девушки такого же сокрытого значения. Она была как эхо звёзд, спустившихся на землю.
Ялка остановилась. Было на удивление тепло. Высоко вверху, подсвеченные серебром луны, искрились облака. Каменная чаша горного источника ещё не успела затянуться льдом — ручей перемёрз где-то выше по течению. Она подошла, зачерпнула воды и умыла лицо. Ещё раз и ещё. Наваждение постепенно отступало. Ощущение зова осталось, но теперь это было скорее беспокойство души, чем действительно зов, пришедший извне. Куда идти, зачем, она не представляла. Сейчас она сомневалась во всём — в снегопаде, во вчерашнем дне, в его событиях, в себе самой. Минуло четыре дня, а травник всё никак не возвращался. Она уже не верила, что он на самом деле был. Ей было одиноко, а воспоминание о единороге наполняло душу чувством потери.
Снежинки опускались ей на волосы и плечи, словно тополиный пух, и не хотели таять. Она стояла и смотрела в никуда, на выступающие из-под снега развалины домов, на терриконы старых шахт, на лес вокруг, на тёмные громады скал; с лица её ещё стекали капли, когда ушей её коснулся вдруг какой-то тихий звук. То была какая-то невообразимо тонкая и сложная мелодия — флейта, струны, перезвон хрустальных колокольчиков и тихий смех. Она прислушалась, но то был не мираж, хотя мелодия лилась из чащи леса как-то не взаправду и очень издалека, с той стороны, где находилась памятная по вчерашнему дню поляна. Кто играл? Зачем? Девушка не успела ещё задать себе эти вопросы, а ноги уже сами понесли её в ту сторону, откуда летели в ночь холодные тонкие звуки.
Дверь дома запирать она не стала — травник никогда подобного не делал, да и засовов на двери снаружи не было.
Снег под ногами, пушистый и мягкий, почти не скрипел. Иной раз девушка ловила себя на странном и пугающем ощущении, что она ступает не по снегу, а по крыльям миллионов, биллионов мёртвых бабочек, устлавших всё вокруг. Вчерашние следы занесло, знакомые деревья ночью выглядели совершенно по-другому, но по мере приближения к поляне музыка становилась не громче, но как будто бы отчётливей, и вскоре Ялка уверилась в правильности выбранного направления. Музыка вела, тянула, направляла. Больше Ялка не боялась, что собьётся с дороги. Снежинки словно бы обрадовались её решению и закружили с новой силой; среди них и в самом деле будто выделился небольшой отдельный рой белых мух, которые всё время толклись где-то впереди неё, подсвеченные снегом и луной.
Подуло ветерком, тонкие сосны качнулись, снег посыпал с ветвей, как будто кто-то огромный вздохнул высоко вверху, и снова стало тихо. Ялка шла и шла, покуда впереди не замаячило белое открытое пространство, и здесь, на самом краешке поляны замерла, затаив дыхание и не в силах сделать более ни шагу, поражённая открывшейся картиной.
Большую, идеально круглую поляну заливал неяркий лунный свет. Был он неровный, многократно отражённый облаками и снежным ковром. Тени от ветвей деревьев по краям поляны были зыбкими, как будто изрезанными и совсем не шевелились. То же, что казалось Ялке издали круженьем белых мух, на деле оказалось белыми фигурами танцоров, которые действительно кружились среди падавших снежинок, не касаясь ни друг друга, ни земли под собой. Снег под их ногами был девственно чист и нетронут. Танцующие на снегу фигуры были ростом с человека, но при этом выглядели так легко и так бесплотно, что казались миражом, видением. Это не были ни ангелы, ни демоны. У них не было ни крыльев, ни хвостов, лишь ноги и руки, тонкие, как лунные лучи. Лица их, когда они на краткое мгновенье поворачивались к девушке лицом, казались Ялке лицами женщин или же детей: у них не было пола. Их лёгкие и совершенно невесомые прозрачно-белые одежды казались тоже частью тела, они нисколько не стесняли их движений и лишь подчёркивали все фигуры странного, вычурного и вместе с тем простого танца, одинаково непохожего как на жеманные изыски богатеев, так и на простецкий деревенский перепляс. Ему не было места на этой земле, этот танец плясал снегопад в знак воспоминания о небе и одновременно с тем — прощания с ним. А существа, танцующие на поляне, могли лишь разделить эту печаль и радость, краткий миг полёта в смерть, из ниоткуда в никуда.
Что они и делали.
Каким-то шестым чувством Ялка понимала, что права. Снежинки были рядом, снежинки были над и под, и между ними тоже. Появленье на поляне девушки, казалось, их нисколько не встревожило, и они, как ни в чём ни бывало, продолжали плести своё тонкое кружево танца. Они танцевали без звука, и только иногда с неощутимых белых губ слетал такой же лёгкий грустный смех.
Музыка слышалась откуда-то справа. Ялка повернула голову.
Аккомпанировали четверо. Первым Ялка распознала травника: Лис восседал на старом пне, с которого он предварительно смахнул наметённую бураном снежную шапку, закинув ногу на ногу и чуть откинувшись назад, где два оставшихся сучка образовали как бы спинку стула. Травник был без плаща, в одной рубашке и штанах, в его волосах серебрились снежинки, а в руках была свирель. Он вёл мелодию, подстраиваясь под танец фей, а те подстраивались под него, и все вместе подчинялись незримым рисункам летящего снега. Рядом с Лисом что-то маленькое и невообразимо бородатое с отменным тактом и проворством отбивало ритм на маленьких, обтянутых то ли кожей, то ли древесной корой барабанчиках, где надо — снисходя почти до шороха, где надо — грохоча, как ветер ставней в штормовую ночь. Третий, длиннорукий и заросший шёрсткой вплоть до самых глаз, сидел у этих двоих за спиной. Он был вооружён двумя палочками, каждая — не толще вязальной спицы, и извлекал прозрачный чистый звон из череды разнокалиберных сосулек, целая гирлянда которых свешивалась с ветки дерева, прогнувшейся под их тяжестью почти что до земли. Глаза его были закрыты, казалось, он целиком ушёл из окружающего мира и слушает лишь музыку и самого себя. С некоторым изумлением Ялка признала в нём Зухеля. Четвёртый, спрятанный в тени, был больше каждого из них, даже травника. Не получалось разглядеть его — из темноты поблёскивали лишь глаза. Он сидел там неподвижно и перебирал такие же незримые для Ялки струны; звук инструмента напоминал не то лютню, не то мандолину, а иногда — виолу или скрипку, когда на ней играют пиццикато. Всё вместе производило впечатление чего-то слаженного и воздушного, музыка лилась свободно и легко, без лишних пауз и длиннот, голос каждого инструмента был слышен ясно и отчётливо, и Ялка вдруг почувствовала, как где-то в голове у неё отдаётся словами незримая, неслышимая песня существ на волшебной поляне:
Легкое тело флейты,Гибкое тело скрипки,Жаркое тело гитары…А я — поющая майя!И ещё:
Струнное тело лютни,Звонкое тело бонга,Полое тело виолы…А я — поющая майя!Голоса казались ей такими же чистыми, как перезвон сосулек под палочками Зухеля, в них звучала такая грусть и радость жизни, словно через пять минут им предстояло умереть. Ялка на мгновение почувствовала что-то вроде зависти, ей захотелось бросить всё и присоединиться к этому танцу. Это было страшно и захватывающе — хотеть этого так сильно и неотвратимо. Но она захотела.
Появление Ялки не осталось травником незамеченным, но он отнюдь не перестал играть. Он только повернулся к ней, чуть улыбнулся уголками губ, переменил позу и одними глазами, не отнимая губ от мундштука чёрной флейты, указал ей на снежных танцоров: «Иди».
Она не колебалась.
Только в последний миг, должно быть повинуясь какому-то неясному наитию, она остановилась, сбросила башмаки и шагнула на снег босиком. Чулок на ней не было. Куда-то подевались и безрукавка, и юбка, она осталась в одной рубашке до колен, такой же пронзительно белой, как и одеяния танцоров.
Волосы рассыпались у неё по плечам, и снег лежал на них, как диадема, как жемчужная сеточка, как венок из неведомых зимних цветов, сплетённый для неё холодным небом, звёздами и ветром.
Она сделала шаг, и существа на поляне расступились и приняли её в свой круг, закружили, завлекли, околдовали, оглушили тихим смехом; музыка сделала оборот, и Ялка поняла, что — пропала.
Горькое тело моря,Плавное тело лавы,Слёзное тело розы,А я — поющая майя…Лица цвета мела, с лунным мёдом на губах, с тихими улыбками скользили перед ней, и Ялка приняла их правила игры.
Земля под ногами качалась, земля уходила, земля пропадала. Ялка уже не владела собой и своими ногами, и воздух принял в объятья её невесомое тело.
Танец захватил её, поглотил, растворил, изменил всё её естество — танец вошёл в её плоть, в её кровь, безумный танец на краю незримой пропасти, разверстой за спиной, танец босиком на снегу, танец, от которого движется мир, танец, танец!