Руны судьбы
Шрифт:
И травник, и потерянная девушка, и сбежавший от церковников мальчишка были только маленькими камушками в жерновах большой войны. Таких было не счесть. И никому не было дела до их праздников и бед.
Никому.
Но и оставлять в покое их никто не собирался: ведь даже камушек, бывает, что ломает жернова.
Так было.
В тёплую безветренную ночь начала января, когда луна худела, а снежинки стали хлопьями, большими и пушистыми, как маленькие овцы, Лис пришёл на старую поляну танцев, смёл высокую шапку снега с пня с торчащим, как спинка сиденья, затёсом, запахнулся в плащ, уселся поудобней и стал ждать. Он был один, а при себе имел лишь кожаный мешочек с рунами, чёрную флейту и большое сморщенное яблоко. Яблоко он вскоре съел, оставив только семечки и черенок, и некоторое время молча и сосредоточенно перебирал гадательные руны, вытягивая из мешочка то одну костяшку, то другую, глядел, что выпало, потом бросал обратно, не запоминая и не истолковывая. Будь в эту ночь хоть малый ветерок, Жуга промёрз бы до костей, но ветра не было, и его рыжий поношенный плащ, отороченный мехом, довольно сносно защищал от холода. Жуга сидел, полузакрыв глаза и подобрав под себя ноги в лёгких горских башмаках с высокими завязками, каковые башмаки он до сих пор предпочитал всем прочим видам обуви, и вслушивался в сухое щёлканье костяшек. Момента появления единорога травник не заметил и не почувствовал, и лишь когда глубоко в голове вдруг родился знакомый неслышимый голос высокого, Жуга прервал своё занятие и поднял взгляд.
Свирель осталась неприкосновенной. Не понадобилась.
«Здравствуй, Лис».
— Здравствуй, высокий, — травник предпочёл ответить вслух.
«Звал меня?»
— Можно сказать и так. Мне нужен твой совет.
«Совет? Я слишком стар, чтобы давать советы. Что ты хочешь от меня?»
Травник долго молчал. Неслышно падали снежинки.
— Что мне делать? — наконец спросил он. Единорог поднял голову. Блеснул глазами. «Поясни», — потребовал он.
— Это ответ?
«Это просьба».
Жуга заёрзал на своём шершавом пне.
— Эта девочка… — неуверенно начал он. — С тех пор, как я её нашёл, я не вижу больше будущего. Руны говорят, но я теперь их тоже плохо понимаю. Я не могу во всём этом разобраться. Что происходит, высокий!
Единорог помедлил. Подошёл поближе. Грустно посмотрел на травника.
«Ты перестал быть цельным. Стал пустым. Я ведь тебя предупреждал, но ты меня не слушал…»
— Нет… — еле слышно прошептал Жуга. — Неправда.
Ответа не последовало. Единорог терпеливо ждал, и тогда травник спросил:
— Почему?
«Внутри любой души таится пустота. И если дать ей волю, она разрастается и поглощает всё. Задумайся: любому человеку нужен рядом кто-нибудь еще, чтобы заполнить эту пустоту. А для тебя ожог души стал страшнее пустоты, предательство любимых и друзей убило в тебе смелость. Ты испугался. Отступил. Остался в одиночестве. Закрыл своё сердце на замок, оделся в камень и броню, избрал аскезу и решил, что справишься сам. И брал силы у самого себя, как воду из колодца, чтоб заполнить эту пустоту. Но твой колодец пересох, вода иссякла. Наверное, ты сам заметил, что в последнее время тебе стало трудно колдовать?»
Жуга кивнул, чуть неуверенно, но утвердительно.
«Ты не отшельник, чтобы черпать силы в вере, не глупец, чтобы надеяться на чудо, и не наивный юноша, чтобы искать спасения в любви. И выходит, что ты заполнял пустоту в себе другой, такой же пустотой».
— Нет. Нет… Я двигался, я не стоял на месте. Я же учился. Я хотел стать лучше, узнать больше. Я помогал людям. Так было нужно, я слишком много раньше убивал, ты же сам знаешь…
Искристый рог качнулся вправо, влево, снова вправо. Травник умолк.
«Увы, но к сожаленью это кончилось. Почему ночь стала временем, когда твои мысли сходятся вокруг колодца собственной никчёмности? Вода в нём черна и холодна, а была прозрачной; под ней, на дне — дыханье смерти, донный лёд застылых лет, над ней — скрипучий ворот одиночества. Днём он не выглядит страшным, но когда ты ночью остаёшвся один, то бездна тянет и пророчит пустоту. Днём можно видеть, что в колодце есть вода, но ночью — только чернота. Ты уходишь, пятишеся, нащупываешь пятками слепые тропы детства и боишься оглянуться, а потом -уносишься бегом в бескрайнюю холодную равнину, хотя прекрасно знаешь, что в ней нет ни края, ни конца, а только те пределы сил, которые тебе отмерены, а остановка означает смерть, небытие. Напряжение не находит выхода, а у тебя нет сил, чтоб что-то делать. А бездействие хуже зубной боли. Грань сна и бодрствования остра, как нож, с которого нельзя сойти ни в одну сторону, ни в другую. Ты почти не спишь, твоя душа истекает кровью. Ты сильный. Очень сильный. И упорный. Но даже самое крепкое одинокое дерево рано или поздно даёт трещину. Ты много лет боролся с этим, изводил чужую боль, чтоб заглушить свою, искал больных и исцелял. И каждый выздоровевший был ещё одним камешком, который ты бросал в свой колодец, чтоб услышать плеск воды, почувствовать, что ты ещё существуешь и кому-то нужен. Но воды в твоём колодце больше нет. Не слышно плеска. Там пустота, ведь так, Лисёнок? Только пустота».
Травник молчал, закрыв лицо ладонями.
«Твоя жизнь потеряла цель, — продолжил говорить высокий. — И вчерашний день стал неотличим от дня сегодняшнего, а сегодняшний — от завтрашнего. Чему же тут удивляться, если ты больше не видишь будущего? Ты сам себя загнал в эту ловушку, а свой единственный шанс из неё вырваться обидел и прогнал прочь. Эта девочка могла бы стать твоим будущим, если бы не ты…»
— Замолчи! — Жуга вскочил и по колено провалился в рыхлый снег. Чуть не упал. — Замолчи, замолчи, сумасшедший обманщик! Что ты понимаешь? Я же знаю, я же вижу, чем всё это кончится, если я буду с ней! — он провёл ладонью по лицу и продолжил, уже спокойнее: — Да, наверное, я и вправду слишком одинок и вычерпал себя до дна. Да, я врачевал людей, чтоб бездна не звала меня их криками в бредовых снах, и буду врачевать и дальше… Да, ты прав, тысячу раз прав! Но пойми: здесь совсем другое. Я чувствую, что — настоящее, что — нет. Я могу угадать имя. Но как, как мне быть вместе с женщиной, которая умеет давать имена?
Единорог от неожиданности сдал назад и вскинул голову. Подвигал челюстью, тряся козлиной бородой, и с новым выражением в глазах уставился на травника.
«Давать имена? — неуверенно повторил он. — Ты хочешь сказать…»
И умолк.
На маленькой поляне воцарилась тишина. Мерцали звёзды. Половинка луны испуганно выглядывала из ветвей, — должно быть, сырная горбушка так глядит на мышь. Хлопья снега расшивали рыжий плащ Жуги сверкающими блёстками, делая его похожим на балаганного волшебника; не хватало только остроконечного колпака, обклеенного звёздами из золотой бумаги.
«Когда ты догадался?»
— Сразу. Это где-то здесь, — травник стукнул себя в грудь и закашлялся. — Я начал понимать, что вопреки себе уже хочу быть с ней. Потом, когда я оттолкнул её… Ну, в общем, сразу всё прошло. Мне это показалось подозрительным. Так уже было… однажды. Я опять едва не пошёл на поводу чужих желаний. А потом, — три дня назад — она мне помогла вернуть мальчишку. Просто — захотела и вернула. Я только тогда понял, что произошло меж ней и этим… в том сарае. Жаль, я не сразу её узнал.
«Tы встречал её раньше?»
— Да. Вспомни, высокий, вспомни, — в этой девушке потерян страх. Совсем как у того мальчишки, у Фрица. Это не простое совпадение. Она придумала себе новое имя и новую жизнь. Она из Гаммельна, она — та девочка, Магда, та, которая была вторым слепым мышонком… Теперь я в этом убедился. Мальчишка — маг, талантливый, интуитивный, но без сил. Любое заклинание высасывает его досуха. Она — сосредоточие силы. Autogenius. Кукушка. Она сама творит реальность. Как она захочет, так и будет. Захочет — полюбит, захочет — разлюбит… Как того парня, в деревне.