Рус Марья(Повесть)
Шрифт:
В течение дня где только не побывает Марья Ивановна. И в санбате у бабки Васюты (той самой, любежанской, не усидела дома старая, ушла к партизанам, где дочка ее оказалась). Как не помочь ей в уходе за больными, постирать да подоить коров — их двенадцать штук у бабки под присмотром. И в партизанской столовой, где вечно не хватает людей: женщины охотнее идут в боевые роты, чем на кухню картошку чистить, а ведь кормить отряд все равно кому-то надо. И в землянках у беженцев, где полным-полно детей и горя по горло. А потом — у комиссара и командира отряда с людскими просьбами да жалобами. Глядишь, уже вечер, пора готовить ужин разведчикам. Наступает ночь, все спят, а она с ворохом мужской одежды сидит у коптилки, чинит, штопает…
У кого мрачные думы — Самонина тут как тут. А задуматься есть о чем: бои идут черт-те где, у самой Волги, за две тысячи километров
И, — конечно, старалась изо всех сил, лишь бы хорошо было ему, Крибуляку. Из виду его не выпускала, чтоб, если нужно, в любое время прийти на помощь. К Андрею Иванычу в лагере попривыкли. Кажется, уже никто не находит странным, что среди партизан человек в форме вражеского капитана. А недавно ему раздобыли брезентовый плащ, который он надевает поверх шинели, подымая башлык. В этой одежде он почти ничем не отличается от других. Разве что твердой походкой да высокой, крепкой фигурой. Главное дело — надо было его чем-нибудь увлечь, не дать ему замкнуться в своем горе. Подослала к нему хлопцев, чтоб попросили его покопаться в неисправном трофейном пулемете: дескать, что за оказия. И что вы думаете, как магнитом его притянуло к железкам, сидит, трудится и песню какую-то тихо насвистывает.
С тех пор у кого что в оружии забарахлит — к нему. Отбою нет от заказчиков. Шутит: хоть оружейную мастерскую открывай! И у Самониной на сердце праздник. Еще одно занятие — листовки, которые он пишет для вражеских солдат. Целыми вечерами просиживает за бумагой. Марья Ивановна — около: жаль, что не смыслит в немецком, а то помогла бы… «Можно ли так поступить? Можно ли так ответить?» — обращается к ней по любому поводу. Все ему разъяснит и как по-русски правильно сказать — подучит, это ему особенно необходимо. А то неладно получается. Привел откуда-то лошадей, у полицаев отобрал, докладывает: «Я пять л'oша принес». Партизанам смешно, а ему досадно, да и ей тоже: хочется, чтоб ничто не мешало ему побыстрее сойтись с нашими людьми. Он старательно перенимает партизанские манеры. И так любопытно глядеть, когда перед выходом на задание или по возвращению в лагерь Крибуляк сидит среди подрывников или разведчиков — так же лихо, как и на наших хлопцах, сбита на нем ушанка набекрень, так же, как и все, поплевывая, курит козью ножку. Свой, да и только! Даже похвалится иной раз чисто по-нашему. «Немцы кричат мне: рус, сдавайся! Ха-ха… А я им гранату!» И прямо-таки горд, что его, словака, враги приняли за русского.
Но, пожалуй, расположение партизан к себе он заслужил своей храбростью. Было такое: пришли подрывники с железной дороги, не выполнив задания, — будто бы к полотну не подойти, мухе не пролететь. Крибуляк вызвался пойти с ними, сам заложил мины и в нужное время подорвал вражеский эшелон. Не раз он выручал отряд, когда было туго с продовольствием: ездил по деревням под видом фашистского заготовителя, конфискуя у старост припасенные для немцев продукты. А его дерзкие вылазки по заданию командования в полицейские гарнизоны, в результате которых ликвидировано несколько отъявленных
А на днях она увидела его и совсем веселым: стоит в толпе мужиков и, смеясь, говорит им что-то, а те грохочут, животы поджимают. Подумала: знать, о чем-то забавном рассказывает. После у него спросила, над чем, мол, вы так хохотали. «О! — поднял палец со значением и важностью, — я слышал, как ваши люди можут… э… как это… ковыряться!» — «Что же в этом хорошего?» — недоумевала Марья Ивановна. Но сама чуть со смеху не пропала, когда на следующее утро он безбожно коверкая русские ругательства, безуспешно старался запрячь рыжего коня Ваську. Что-то с дугой у него не получалось, вот он и распалился. «Марья, — кричит, — ты умеешь спрягнуть лоша? Я не знаю, куда духа деть…» Поспешила помочь. Ну и мужики недотепы: матюкам научили, а нет бы показать, как надо коня закладывать. «Вот чему надо учиться! — дала волю она своей досаде. — Гляди!» Расслабив хомут, приладила дугу у одной оглобли, перекинула на другую сторону и там заделала. Уперев ногу в хомут, затянула супонь. «Готово!! Садись, пан!» Думала, обидится, а он словно бы обрадовался ее неожиданному озорству, как явному признаку выздоровления…
Вот смотрит сейчас разведчица на своего друга, и до сих пор ей удивительно, как это он легко и просто, при обстоятельствах самых непредвиденных, решил ее судьбу и свою. Произошло это в партизанской столовой, во время обеда, народу было битком: женщины, старики, дети. Завхоз, хам, ни с того ни с сего разорался; дескать, вот сколько приходится ему кормить нахлебников. Разве можно было такое вытерпеть. Марья Ивановна бросила есть и вылезла из-за стола. Надо было видеть, с каким грозным видом Крибуляк подскочил к хозяйственнику. «Моя жена больна! — процедил он сквозь зубы. — Я за свою жену хожу в разведку! Понятно?» Думала, что он ударит негодяя. Тот опешил, залепетал, что, дескать, Марью Ивановну он не упрекает, что это он о других, а она пусть кушает, извините и все такое прочее. «Можно ли так?» — горько покачал головой Андрей Иваныч. Она позволила ему взять себя под руку, и они направились к выходу… Объяснились, что называется!.. Не случись этого, Самонина, конечно, не посмела бы вести с ним какие-либо разговоры о совместной жизни и, тем более, разделить сегодняшнюю ночь.
— Кушать подано, пан! — Это уже у нее не столько от озорства, сколько от подступающей к сердцу неловкости, от волнения. И он ее, видимо, понимает.
Разогретые консервы, ржаные сухари да чай — вот и вся их еда. Принимаются не торопясь, угождая друг другу. Пока ужинают и после, пока он курит, Марья Ивановна с состраданием глядит в его сильно похудевшее, свежевыбритое лицо и говорит, говорит — о предстоящей разведке в Ясном Клину, о Черноруцком, гаде, которого им поручено выследить и уничтожить, и о многом другом, хотя и сама смутно представляет, зачем она ему это говорит, — лишь бы не молчать. А он ее вроде бы и не слышит. Все та же улыбка на его губах, задумчивая, приятная.
— О чем ты думаешь, Андрюша? — присаживается к нему.
Кладет руку ей на плечо, бережно, осторожно, так, словно бы и не было тех настойчивых ухаживаний, которыми он изводил ее когда-то.
— О тебе, Марья… Счастливый я, что тебя встретил!.. Ты сердечна, ласкова… Ты — это Россия!.. Можно так поведать? Эх, не розумим добре руски!..
Наши слова перемешиваются у него со словацкими, но Марье Ивановне ясно, что он говорит. По его выходит, будто бы она своей жизнью, своей любовью к Родине, к людям и к нему, иностранцу, помогла ему лучше узнать, как велика, как человечна душа советского народа, что ее мужество беспредельно и ее жажда нести людям счастье ненасытна, если и свое личное счастье она видит в счастье других.
— Вот какая ты!.. Понимаешь?..
18
На станции Дерюжной немцы возвели круговую оборону — понастроили дзотов, опоясались линиями траншей, обмотались колючей проволокой. Каждую ночь вражеские солдаты занимают огневые позиции, как на передней линии фронта, днем дежурят наблюдатели. В гарнизоне станции и в окрестных селах насчитывается до трех тысяч немцев и мадьяр. Вот как доняли партизаны оккупантов! И особая активность народных мстителей — в период битвы на Волге. Приказ командования в эти месяцы: «Всем партизанам на железную дорогу! Ни одного вражеского эшелона к фронту!»