Вся поэма должна сопровождаться определенным лейтмотивом «возмездия»; этот лейтмотив есть мазурка, танец, который носил на своих крыльях Марину, мечтавшую о русском престоле, и Костюшку с протянутой к небесам десницей, и Мицкевича на русских и парижских балах. В первой главе этот танец легко доносится из окна какой-то петербургской квартиры – глухие 70-е годы; во второй главе танец гремит на балу, смешиваясь со звоном офицерских шпор, подобный пене шампанского fin de si`ecle'a знаменитой veuve Cliquot; еще более глухие – цыганские, апухтинские годы; наконец, в третьей главе мазурка разгулялась: она звенит в снежной вьюге, проносящейся над ночной Варшавой, над занесенными снегом польскими клеверными полями. В ней явственно слышится уже голос Возмездия.
Июль 1919
Пролог
Юность – это возмездие.
Ибсен
Жизнь – без начала и конца.Нас всех подстерегает случай.Над нами – сумрак неминучий,Иль ясность Божьего лица.Но ты, художник, твердо веруйВ начала и концы. Ты знай,Где стерегут нас ад и рай.Тебе дано бесстрастной меройИзмерить все, что видишь ты.Твой взгляд – да будет тверд и ясен.Сотри случайные черты —И ты увидишь: мир прекрасен.Познай, где свет, поймешь, где тьма.Пускай же все пройдет неспешно,Что в мире свято, что в нем грешно,Сквозь жар души, сквозь хлад ума.Так Зигфрид правит меч над горном:То в красный уголь обратит,То быстро в воду погрузит —И зашипит, и станет чернымЛюбимцу вверенный клинок…Удар – он блещет, Нотунг верный,И Миме, карлик лицемерный,В смятеньи падает у ног!Кто меч скует? – Не знавший страха.А я беспомощен и слаб,Как все, как вы, – лишь умный раб,Из глины созданный и праха, —И мир – он страшен для меня.Герой уж не разит свободно —Его рука – в руке народной,Стоит над миром столб огня,И в каждом сердце, в мысли каждой —Свой произвол и свой закон…Над всей Европою дракон,Разинув пасть, томится жаждой…Кто нанесет ему удар?..Не ведаем: над нашим станом,Как встарь, повита даль туманом,И пахнет гарью. Там – пожар.Но песня – песнью все пребудет,В толпе все кто-нибудь поет.Вот – голову его на блюдеЦарю плясунья подает;Там – он на эшафоте черномСлагает голову свою;Здесь – именем клеймят позорнымЕго стихи… И я пою, —Но не за вами суд последний,Не вам замкнуть мои уста!Пусть церковь темная пуста,Пусть пастырь спит; я до обедниПройду росистую межу,Ключ ржавый поверну в затвореИ в алом от зари притвореСвою обедню отслужу.Ты, поразившая Денницу,Благослови на здешний путь!Позволь хоть малую страницуИз книги жизни повернуть.Дай мне неспешно и нелживоПоведать пред Лицом ТвоимО том, что мы в себе таим,О том, что в здешнем мире живо,О том, как зреет гнев в сердцах,И с гневом – юность и свобода,Как в каждом дышит дух народа,Сыны отражены в отцах:Коротенький обрывок рода —Два-три звена, – и уж ясныЗаветы темной старины:Созрела новая порода, —Угль превращается в алмаз.Он, под киркой трудолюбивой,Восстав из недр неторопливо,Предстанет – миру напоказ!Так бей, не знай отдохновенья,Пусть жила жизни глубока:Алмаз горит издалека —Дроби, мой гневный ямб, каменья!
Первая глава
Век девятнадцатый, железный,Воистину жестокий век!Тобою в мрак ночной, беззвездныйБеспечный брошен человек!В ночь умозрительных понятий,Матерьялистских малых дел,Бессильных жалоб и проклятий,Бескровных душ и слабых тел!С тобой пришли чуме на сменуНейрастения, скука, сплин,Век расшибанья лбов о стенуЭкономических доктрин,Конгрессов, банков, федераций,Застольных спичей, красных слов,Век акций, рент и облигаций,И мало действенных умов,И дарований половинных(Так справедливей – пополам!),Век не салонов, а гостиных,Не Рекамье, – а просто дам…Век буржуазного богатства(Растущего незримо зла!).Под знаком равенства и братстваЗдесь зрели темные дела…А человек? – Он жил безвольно:Не он – машины, города,«Жизнь» так бескровно и безбольноПытала дух, как никогда…Но тот, кто двигал, управляяМарионетками всех стран, —Тот знал, что делал, насылаяГуманистический туман:Там, в сером и гнилом тумане,Увяла плоть, и дух погас,И Ангел сам священной брани,Казалось, отлетел от нас:Там – распри кровные решаютДипломатическим умом,Там – пушки новые мешаютСойтись лицом к лицу с врагом,Там – вместо храбрости – нахальство,А вместо подвигов – «психоз»,И вечно ссорится начальство,И длинный громоздкой обозВолочит за собой команда,Штаб, интендантов, грязь кляня,Рожком горниста – рог РоландаИ шлем – фуражкой заменя…Тот век немало проклиналиИ не устанут проклинать.И как избыть его печали?Он мягко стлал – да жестко спать…Двадцатый век… еще бездомней.Еще страшнее жизни мгла(Еще чернее и огромнейТень Люциферова
крыла).Пожары дымные заката(Пророчества о нашем дне),Кометы грозной и хвостатойУжасный призрак в вышине,Безжалостный конец Мессины(Стихийных сил не превозмочь),И неустанный рев машины,Кующей гибель день и ночь,Сознанье страшное обманаВсех прежних малых дум и вер,И первый взлет аэропланаВ пустыню неизвестных сфер…И отвращение от жизни,И к ней безумная любовь,И страсть, и ненависть к отчизне…И черная, земная кровьСулит нам, раздувая вены,Все разрушая рубежи,Неслыханные перемены,Невиданные мятежи…Что ж, человек? – За ревом стали,В огне, в пороховом дыму,Какие огненные далиОткрылись взору твоему?О чем – машин немолчный скрежет?Зачем – пропеллер, воя, режетТуман холодный – и пустой?Теперь – за мной, читатель мой,В столицу севера больную,На отдаленный финский брег!Уж осень семьдесят восьмуюДотягивает старый век.В Европе спорится работа,А здесь – по-прежнему в болотоГлядит унылая заря…Но в половине сентябряВ тот год, смотри, как солнца много!Куда народ валит с утра?И до заставы всю дорогуГорохом сыплется ура,И Забалканский, и СеннаяКишат полицией, толпой,Крик, давка, ругань площадная…За самой городской чертой,Где светится ЗолотоглавыйНоводевичий монастырь,Заборы, бойни и пустырьПеред Московскою заставой, —Стена народу, тьма карет,Пролетки, дрожки и коляски,Султаны, кивера и каски,Царица, двор и высший свет!И пред растроганной царицей,В осенней солнечной пылиВойска проходят вереницейОт рубежей чужой земли…Идут, как будто бы с парада.Иль не оставили следаНедавний лагерь у Царьграда,Чужой язык и города?За ними – снежные Балканы,Три Плевны, Шипка и Дубняк,Незаживающие раны,И хитрый, и неслабый враг…Вон – павловцы, вон – гренадерыПо пыльной мостовой идут;Их лица строги, груди серы,Блестит Георгий там и тут,Разрежены их батальоны,Но уцелевшие в боюТеперь под рваные знаменаСклонили голову свою…Конец тяжелого похода,Незабываемые дни!Пришли на родину они,Они – средь своего народа!Чем встретит их родной народ?Сегодня – прошлому забвенье.Сегодня – тяжкие виденьяВойны – пусть ветер разнесет!И в час торжественный возвратаОни забыли обо всем:Забыли жизнь и смерть солдатаПод неприятельским огнем.Ночей, для многих – без рассвета,Холодную, немую твердь,Подстерегающую где-то —И настигающую смерть,Болезнь, усталость, боль и голод,Свист пуль, тоскливый вой ядра,Зальдевших ложементов холод,Негреющий огонь костра.И даже – бремя вечной розниСреди штабных и строевых,И (может, горше всех других)Забыли интендантов козни…Иль не забыли, может быть?Их с хлебом-солью ждут подносы,Им речи будут говорить,На них – цветы и папиросыЛетят из окон всех домов…Да, дело трудное их – свято!Смотри: у каждого солдатаНа штык надет букет цветов!У батальонных командиров —Цветы на седлах, чепраках,В петлицах выцветших мундиров,На конских челках и в руках.Идут, идут… Едва к закатуПридут в казармы: кто – сменятьНа ранах корпию и вату,Кто – на вечер лететь, пленятьКрасавиц, щеголять крестами,Слова небрежные ронять,Лениво шевеля усамиПеред униженным «штрюком»,Играя новым темлякомНа алой ленточке, – как дети…Иль, в самом деле, люди этиТак интересны и умны?За что они вознесеныТак высоко, за что в них вера?В глазах любого офицераСтоят видения войны,На их, обычных прежде, лицахГорят заемные огни.Чужая жизнь свои страницыПеревернула им. ОниВсе крещены огнем и делом;Их речи об одном твердят:Как Белый Генерал на беломКоне, средь вражеских гранат,Стоял, как призрак невредимый,Шутя спокойно над огнем:Как красный столб огня и дымаВзвился над Горным Дубняком;О том, как полковое знамяИз рук убитый не пускал:Как пушку горными тропамиТащить полковник помогал;Как царский конь, храпя, запнулсяПред искалеченным штыком,Царь посмотрел и отвернулся,И заслонил глаза платком…Да, им известны боль и голодС простым солдатом наравне…Того, кто побыл на войне,Порой пронизывает холод —То роковое все равно,Которое подготовляетЧреду событий мировыхЛишь тем одним, что не мешает…Все отразится на такихПолубезумною насмешкой…И власть торопится скорейВсех тех, кто перестал быть пешкой,В тур превращать, или в коней…А нам, читатель, не присталоСчитать коней и тур никак,С тобой нас нынче затесалоВ толпу глазеющих зевак,Нас вовсе ликованье этоЗаставило забыть вчера…У нас в глазах пестрит от света,У нас в ушах гремит ура!И многие, забывшись слишком,Ногами штатскими пылят,Подобно уличным мальчишкам,Близ марширующих солдат,И этот чувств прилив мгновенныйЗдесь – в петербургском сентябре!Смотри: глава семьи почтенныйСидит верхом на фонаре!Его давно супруга кличет,Напрасной ярости полна,И, чтоб услышал, зонтик тычет,Куда не след, ему она.Но он и этого не чуетИ, несмотря на общий смех,Сидит, и в ус себе не дует,Каналья, видит лучше всех!..Прошли… В ушах лишь стонет эхо,А все – не разогнать толпу;Уж с бочкой водовоз проехал,Оставив мокрую тропу,И ванька, тумбу огибая,Напер на барыню – оретУже по этому случаюБегущий подсобить народ(Городовой – свистки дает)…Проследовали экипажи,В казармах сыграна заря, —И сам отец семейства дажеПолез послушно с фонаря,Но, расходясь, все ждут чего-то…Да, нынче, в день возврата их,Вся жизнь в столице, как пехота,Гремит по камню мостовых,Идет, идет – нелепым строем,Великолепна и шумна…Пройдет одно – придет другое,Вглядись – уже не та она,И той, мелькнувшей, нет возврата,Ты в ней – как в старой старине…Замедлил бледный луч закатаВ высоком, невзначай, окне.Ты мог бы в том окне приметитьЗа рамой – бледные черты,Ты мог бы некий знак заметить,Которого не знаешь ты,Но ты проходишь – и не взглянешь,Встречаешь – и не узнаешь,Ты за другими в сумрак канешь.Ты за толпой вослед пройдешь.Ступай, прохожий, без вниманья,Свой ус лениво теребя,Пусть встречный человек и зданье —Как все другие – для тебя,Ты занят всякими делами,Тебе, конечно, невдомек,Что вот за этими стенамиИ твой скрываться может рок…(Но, если б ты умом раскинул,Забыв жену и самовар,Со страху ты бы рот разинулИ сел бы прямо на троттуар!..)Смеркается. Спустились шторы.Набита комната людьми,И за прикрытыми дверьмиИдут глухие разговоры,И эта сдержанная речьПолна заботы и печали.Огня еще не зажигалиИ вовсе не спешат зажечь.В вечернем мраке тонут лица,Вглядись – увидишь ряд одинТеней неясных, вереницуКаких-то женщин и мужчин.Собранье не многоречиво,И каждый гость, входящий в дверь,Упорным взглядом молчаливоОсматривается, как зверь.Вот кто-то вспыхнул папироской:Средь прочих – женщина сидит:Большой ребячий лоб не скрытПростой и скромною прической,Широкий белый воротникИ платье черное – все просто,Худая, маленького роста,Голубоокий детский лик,Но, как бы что найдя за далью,Глядит внимательно, в упор,И этот милый, нежный взорГорит отвагой и печалью…Кого-то ждут… Гремит звонок.Неспешно отворяя двери,Гость новый входит на порог:В своих движениях уверенИ статен; мужественный вид;Одет совсем как иностранец,Изысканно; в руке блеститВысокого цилиндра глянец;Едва приметно затемненВзгляд карих глаз сурово-кроткий;Наполеоновской бородкойРот беспокойный обрамлен;Большеголовый, темновласый —Красавец вместе и урод;Тревожный передернут ротМеланхолической гримасой.И сонм собравшихся затих…Два слова, два рукопожатья —И гость к ребенку в черном платьеИдет, минуя остальных…Он смотрит долго и любовно,И крепко руку жмет не раз,И молвит: «Поздравляю васС побегом, Соня… Софья Львовна!Опять – на смертную борьбу!»И вдруг – без видимой причины —На этом странно-белом лбуЛегли глубоко две морщины…Заря погасла. И мужчиныВливают в чашу ром с вином,И пламя синим огонькомПод полной чашей побежало.Над ней кладут крестом кинжалы.Вот пламя ширится – и вдруг,Взбежав над жженкой, задрожалоВ глазах столпившихся вокруг…Огонь, борясь с толпою мраков,Лилово-синий свет бросал,Старинной песни гайдамаковНапев согласный зазвучал,Как будто – свадьба, новоселье,Как будто – всех не ждет гроза, —Такое детское весельеЗажгло суровые глаза…Прошло одно – идет другое,Проходит пестрый ряд картин.Не замедляй, художник: вдвоеЗаплатишь ты за миг одинЧувствительного промедленья,И, если в этот миг тебяГрозит покинуть вдохновенье, —Пеняй на самого себя!Тебе единым на потребуДа будет – пристальность твоя.В те дни под петербургским небомЖивет дворянская семья.Дворяне – все родня друг другу,И приучили их векаГлядеть в лицо другому кругуВсегда немного свысока.Но власть тихонько ускользалаИз их изящных белых рук,И записались в либералыЧестнейшие из царских слуг,А все, в брезгливости природной,Меж волей царской и НароднойОни испытывали больНередко от обеих воль.Все это может показатьсяСмешным и устарелым нам,Но, право, может только хамНад русской жизнью издеваться,Она всегда – меж двух огней,Не всякий может стать героем,И люди лучшие – не скроем —Бессильны часто перед ней,Так неожиданно суроваИ вечных перемен полна;Как вешняя река, онаВнезапно тронуться готова,На льдины льдины громоздитьИ на пути своем крушитьВиновных, как и невиновных,И нечиновных, как чиновных…Так было и с моей семьей:В ней старина еще дышалаИ жить по-новому мешала,Вознаграждая тишинойИ благородством запоздалым(Не так в нем вовсе толку мало,Как думать принято теперь,Когда в любом семействе дверьОткрыта настежь зимней вьюге,И ни малейшего трудаНе стоит изменить супруге,Как муж, лишившейся стыда).И нигилизм здесь был беззлобен,И дух естественных наук(Властей ввергающий в испуг)Здесь был религии подобен.«Семейство – вздор, семейство – блажь», —Любили здесь примолвить гневно.А в глубине души – все та ж«Княгиня Марья Алексевна»…Живая память стариныДолжна была дружить с неверьем —И были все часы полныКаким-то новым «двоеверьем»,И заколдован был сей круг:Свои словечки и привычки,Над всем чужим – всегда кавычки,И даже иногда – испуг;А жизнь меж тем кругом менялась,И зашаталось все кругом,И ветром новое врывалосьВ гостеприимный старый дом:То нигилист в косовороткеПридет и нагло спросит водки,Чтоб возмутить семьи покой(В том видя долг гражданский свой),А то – и гость весьма чиновныйВбежит совсем не хладнокровноС «Народной Волею» в руках —Советоваться впопыхах,Что неурядиц всех причиной?Что предпринять пред «годовщиной»?Как урезонить молодежь,Опять поднявшую галдеж? —Всем ведомо, что в доме этомИ обласкают, и поймут,И благородным мягким светомВсе осветят и обольют…Жизнь старших близится к закату.(Что ж, как полудня ни жалей,Не остановишь ты с полейПолзущий дым голубоватый).Глава семьи – сороковыхГодов соратник; он поныне,В числе людей передовых,Хранит гражданские святыни,Он с николаевских временСтоит на страже просвещенья,Но в буднях нового движеньяНемного заплутался он…Тургеневская безмятежностьЕму сродни: еще вполнеОн понимает толк в вине,В еде ценить умеет нежность;Язык французский и ПарижЕму своих, пожалуй, ближе(Как всей Европе: поглядишь —И немец грезит о Париже),И – ярый западник во всем —В душе он – старый барин русский,И убеждений склад французскийСо многим не мирится в нем;Он на обедах у БореляБрюжжит не плоше Щедрина:То – недоварены форели,А то – уха им не жирна.Таков закон судьбы железной:Нежданный, как цветок над бездной,Очаг семейный и уют… —В семье нечопорно растутТри дочки: старшая – томитсяИ над кипсэком мужа ждет,Второй – всегда не лень учиться,Меньшая – скачет и поет,Велит ей нрав живой и страстныйДразнить в гимназии подругИ косоплеткой ярко-краснойВводить начальницу в испуг…Вот подросли: их в гости водят,В карете возят их на бал;Уж кто-то возле окон ходит,Меньшой записку подослалКакой-то юнкер шаловливый —И первых слез так сладок пыл,А старшей – чинной и стыдливой —Внезапно руку предложилВихрастый идеальный малый;Ее готовят под венец…«Смотри, он дочку любит мало, —Ворчит и хмурится отец, —Смотри, не нашего он круга…»И втайне с ним согласна мать.Но ревность к дочке друг от другаОни стараются скрывать…Торопит мать наряд венчальный,Приданое поспешно шьют.И на обряд (обряд печальный)Знакомых и родных зовут…Жених – противник всех обрядов(Когда «страдает так народ»).Невеста – точно тех же взглядов:Она – с ним об руку пойдет,Чтоб вместе бросить луч прекрасный,«Луч света в царство темноты»(И лишь венчаться не согласнаБез флер д'оранжа и фаты).Вот – с мыслью о гражданском браке,С челом, мрачнее сентября,Нечесаный, в нескладном фракеОн предстоит у алтаря,Вступая в брак «принципиально», —Сей новоявленный жених.Священник старый, либеральный,Рукой дрожащей крестит их,Ему, как жениху, невнятныПроизносимые слова,А у невесты – головаКружится; розовые пятнаПылают на ее щеках,И слезы тают на глазах…Пройдет неловкая минута —Они воротятся в семью,И жизнь, при помощи уюта,В свою вернется колею;Им рано в жизнь; еще не скороЗдоровым горбиться плечам;Не скоро из ребячьих споровС товарищами по ночамОн выйдет, честный, на соломеВ мечтах почиющий жених…В гостеприимном добром домеНайдется комната для них,А разрушение укладаЕму, пожалуй, не к лицу:Семейство просто будет радоЕму, как новому жильцу,Все обойдется понемногу:Конечно, младшей по нутруНародницей и недотрогойДразнить замужнюю сестру,Второй – краснеть и заступаться,Сестру резоня и уча,А старшей – томно забываться,Склонясь у мужнина плеча;Муж в это время спорит втуне,Вступая в разговор с отцомО соцьялизме, о коммуне,О том, что некто – «подлецом»Отныне должен называтьсяЗа то, что совершил донос…И вечно будет разрешаться«Проклятый и больной вопрос»…Нет, вешний лед круша, не смоетИх жизни быстрая река:Она оставит на покоеИ юношу, и старика —Смотреть, как будет лед носиться,И как ломаться будет лед,И им обоим будет сниться,Что их «народ зовет вперед»…Но эти детские химерыНе помешают наконецКой-как приобрести манеры(От этого не прочь отец),Косоворотку на манишкуСменить, на службу поступить,Произвести на свет мальчишку,Жену законную любить,И, на посту не стоя «славном»,Прекрасно исполнять свой долгИ быть чиновником исправным,Без взяток видя в службе толк…Да, этим в жизнь – до смерти рано;Они похожи на ребят:Пока не крикнет мать, – шалят;Они – «не моего романа»:Им – все учиться, да болтать,Да услаждать себя мечтами,Но им навеки не понятьТех, с обреченными глазами:Другая стать, другая кровь —Иная (жалкая) любовь…Так жизнь текла в семье. КачалиИх волны. Вешняя рекаНеслась – темна и широка,И льдины грозно нависали,И вдруг, помедлив, огибалиСию старинную ладью…Но скоро пробил час туманный —И в нашу дружную семьюЯвился незнакомец странный.Встань, выйди поутру на луг:На бледном небе ястреб кружит,Чертя за кругом плавный круг,Высматривая, где похужеГнездо припрятано в кустах…Вдруг – птичий щебет и движенье…Он слушает… еще мгновенье —Слетает на прямых крылах…Тревожный крик из гнезд соседних,Печальный писк птенцов последних,Пух нежный по ветру летит —Он жертву бедную когтит…И вновь, взмахнув крылом огромным,Взлетел – чертить за кругом круг,Несытым оком и бездомнымОсматривать пустынный луг…Когда ни взглянешь, – кружит, кружит…Россия-мать, как птица, тужитО детях; но – ее судьба,Чтоб их терзали ястреба.На вечерах у Ольги ВревскойБыл общества отборный цвет.Больной и грустный ДостоевскийХодил сюда на склоне летСуровой жизни скрасить бремя,Набраться сведений и силДля «Дневника». (Он в это времяС Победоносцевым дружил.)С простертой дланью вдохновенноПолонский здесь читал стихи.Какой-то экс-министр смиренноЗдесь исповедывал грехи.И ректор университетаБывал ботаник здесь Бекетов,И многие профессора,И слуги кисти и пера.И также – слуги царской власти,И недруги ее отчасти.Ну, словом, можно встретить здесьРазличных состояний смесь.В салоне этом без утайки,Под обаянием хозяйки,Славянофил и либералВзаимно руку пожимал(Как, впрочем, водится издавнаУ нас, в России православной:Всем, слава Богу, руку жмут).И всех – не столько разговором,Сколь оживленностью и взором, —Хозяйка в несколько минутК себе привлечь могла на диво.Она, действительно, слылаОбворожительно-красивой,И вместе – добрая была.Кто с Ольгой Павловной был связан, —Всяк помянет ее добром(Пока еще молчать обязанЯзык писателей о том).Вмещал немало молодежиЕе общественный салон:Иные – в убежденьях схожи,Тот – попросту в нее влюблен,Иной – с конспиративным делом…И всем нужна она была,Все приходили к ней, – и смелоОна участие бралаВо всех вопросах без изъятья,Как и в опасных предприятьях… —К ней также из семьи моейВсех трех возили дочерей.Средь пожилых людей и чинных,Среди зеленых и невинных —В салоне Вревской был, как свой,Один ученый молодой.Непринужденный гость, привычный —Он был со многими на «ты».Его отмечены чертыПечатью не совсем обычной.Раз (он гостиной проходил)Его заметил Достоевский.«Кто сей красавец? – он спросилНегромко, наклонившись к Вревской: —Похож на Байрона.» – СловцоКрылатое все подхватили.И все на новое лицоСвое вниманье обратили.На сей раз милостив был свет,Обыкновенно – столь упрямый.«Красив, умен», – твердили дамы,Мужчины морщились: «поэт»…Но, если морщатся мужчины,Должно быть, зависть их берет,А чувств прекрасной половиныНикто, сам черт, не разберет…И дамы были в восхищеньи:«Он – Байрон, значит – демон…» – Что ж?Он впрямь был с гордым лордом схожЛица надменным выраженьемИ чем-то, что хочу назватьТяжелым пламенем печали…(Вообще, в нем странность замечали —И всем хотелось замечать.)Пожалуй, не было, к несчастью,В нем только воли этой… ОнОдной какой-то тайной страстью,Должно быть, с лордом был сравнен:Потомок поздний поколений,В которых жил мятежный пылНечеловеческих стремлений, —На Байрона он походил,Как брат болезненный на братаЗдорового порой похож:Тот самый отсвет красноватый,И выраженье власти то ж,И то же порыванье к бездне.Но – тайно околдован духУсталым холодом болезни,И пламень действенный потух,И воли бешеной усильяОтягчены сознаньем.ТакВращает хищник мутный зрак,Больные расправляя крылья.«Как интересен, как умен», —За общим хором повторяетМеньшая дочь. И уступаетОтец. И в дом к ним приглашенНаш новоявленный Байрон.И приглашенье принимает.В семействе принят, как родной,Красивый юноша. ВначалеВ старинном доме над НевойЕго, как гостя, привечали,Но скоро стариков привлекЕго дворянский склад старинный,Обычай вежливый и чинный:Хотя свободен и широкБыл новый лорд в своих воззреньях,Но вежливость он соблюдалИ дамам ручки целовалОн без малейшего презренья.Его блестящему умуПротиворечия прощали,Противоречий этих тьмуПо доброте не замечали,Их затмевал таланта блеск,В глазах какое-то горенье…(Ты слышишь сбитых крыльев треск? —То хищник напрягает зренье…)С людьми его еще тогдаУлыбка юности роднила,Еще в те ранние годаИграть легко и можно было…Он тьмы своей не ведал сам…Он в доме запросто обедалИ часто всех по вечерамЖивой и пламенной беседойПленял. (Хоть он юристом был,Но поэтическим примеромНе брезговал: Констан дружилВ нем с Пушкиным, и Штейн – с Флобером.)Свобода, право, идеал —Все было для него не шуткой,Ему лишь было втайне жутко:Он, утверждая, отрицалИ утверждал он, отрицая.(Все б – в крайностях бродить уму —А середина золотаяВсе не давалася ему!),Он ненавистное – любовьюИскал порою окружить,Как будто труп хотел налитьЖивой, играющею кровью…«Талант», – твердили все вокруг, —Но, не гордясь (не уступая),Он странно омрачался вдруг…Душа больная, но младая,Страшась себя (она права),Искала утешенья: чуждыЕй становились все слова…(О, пыль словесная! Что нуждыВ тебе? – Утешишь ты едва ль,Едва ли разрешишь ты муки!) —И на покорную рояльВластительно ложились руки,Срывая звуки, как цветы,Безумно, дерзостно и смело,Как женских тряпок лоскутыС готового отдаться тела…Прядь упадала на чело…Он сотрясался в тайной дрожи…(Все, все – как в час, когда на ложеДвоих желание сплело…)И там – за бурей музыкальной —Вдруг возникал (как и тогда)Какой-то образ – грустный, дальный,Непостижимый никогда…И крылья белые в лазури,И неземная тишина…Но эта тихая струнаТонула в музыкальной буре…Что ж стало? – Все, что быть должно:Рукопожатья, разговоры,Потупленные долу взоры…Грядущее отделеноЕдва приметною чертоюОт настоящего… Он сталСвоим в семье. Он красотоюМеньшую дочь очаровал,И царство (царством не владея)Он обещал ей. И емуОна поверила, бледнея…И дом ее родной в тюрьмуОн превратил (хотя нималоС тюрьмой не сходствовал сей дом…).Но чуждо, пусто, дико сталоВсе, прежде милое, кругом —Под этим странным обаяньемСулящих новое речей,Под этим демонским мерцаньемСверлящих пламенем очей…Он – жизнь, он – счастье, он – стихия,Она нашла героя в нем, —И вся семья, и все родныеПретят, мешают ей во всем,И все ее волненье множит…Она не ведает сама,Что уж кокетничать не может.Она – почти сошла с ума…А он? —Он медлит; сам не знает,Зачем он медлит, для чего?И ведь нимало не прельщаетАрмейский демонизм его…Нет, мой герой довольно тонокИ прозорлив, чтобы не знать,Как бедный мучится ребенок,Что счастие ребенку дать —Теперь – в его единой власти…Нет, нет… но замерли в грудиДоселе пламенные страсти,И кто-то шепчет: погоди…То – ум холодный, ум жестокийВступил в нежданные права…То – муку жизни одинокойПредугадала голова…«Нет, он не любит, он играет, —Твердит она, судьбу кляня: —За что терзает и пугаетОн, беззащитную, меня…Он объясненья не торопит,Как будто сам чего-то ждет…»(Смотри: так хищник силы копит:Сейчас – больным крылом взмахнет,На луг опустится бесшумноИ будет пить живую кровьУже от ужаса – безумной,Дрожащей жертвы…) – Вот – любовьТого вампирственного века,Который превратил в калекДостойных званья человека!Будь трижды проклят, жалкий век!Другой жених на этом местеДавно отряс бы прах от ног,Но мой герой был слишком честенИ обмануть ее не мог:Он не гордился нравом странным,И было знать ему дано,Что демоном и Дон-ЖуаномВ тот век вести себя – смешно…Он много знал – себе на горе,Слывя недаром «чудаком»В том дружном человечьем хоре,Который часто мы зовем(Промеж себя) – бараньим стадом…Но – «глас народа – Божий глас»,И это чаще помнить надо,Хотя бы, например, сейчас:Когда б он был глупей немного(Его ль, однако, в том вина?), —Быть может, лучшую дорогуСебе избрать могла она,И, может быть, с такою нежнойДворянской девушкой связавСвой рок холодный и мятежный, —Герой мой был совсем не прав…Но все пошло неотвратимоСвоим путем. Уж лист, шурша,Крутился. И неудержимоУ дома старилась душа.Переговоры о БалканахУж дипломаты повели,Войска пришли и спать легли,Нева закуталась в туманах,И штатские пошли дела,И штатские пошли вопросы:Аресты, обыски, доносыИ покушенья – без числа…И книжной крысой настоящейМой Байрон стал средь этой мглы;Он диссертацией блестящейСтяжал отменные хвалыИ принял кафедру в Варшаве…Готовясь лекции читать,Запутанный в гражданском праве,С душой, начавшей уставать, —Он скромно предложил ей руку,Связал ее с своей судьбойИ в даль увез ее с собой,Уже питая в сердце скуку, —Чтобы жена с ним до звездыДелила книжные труды…Прошло два года. Грянул взрывС Екатеринина канала,Россию облаком покрыв.Все издалека предвещало,Что час свершится роковой.Что выпадет такая карта…И этот века час дневной —Последний – назван первым марта.В семье – печаль. Упразднена,Как будто, часть ее большая:Всех веселила дочь меньшая,Но из семьи ушла она,А жить – и путанно, и трудно:То – над Россией дым стоит…Отец, седея, в дым глядит…Тоска! От дочки вести скудны…Вдруг – возвращается она…Что с ней? Как стан прозрачный тонок!Худа, измучена, бледна…И на руках – лежит ребенок.
Конец первой главы. 1911–1916, 4 июня.
Вторая глава (Вступление)
I
В те годы дальние, глухие,В сердцах царили сон и мгла:Победоносцев над РоссиейПростер совиные крыла,И не было ни дня, ни ночи,А только – тень огромных крыл;Он дивным кругом очертилРоссию, заглянув ей в очиСтеклянным взором колдуна;Под умный говор сказки чуднойУснуть красавице не трудно, —И затуманилась она,Заспав надежды, думы, страсти…Но и под игом темных чарЛаниты красил ей загар:И у волшебника во властиОна казалась полной сил,Которые рукой железнойЗажаты в узел бесполезный…Колдун одной рукой кадил,И струйкой синей и кудрявойКурился росный ладан… Но —Он клал другой рукой костлявойЖивые души под сукно.
II
В те незапамятные годыБыл Петербург еще грозней,Хоть не тяжеле, не серейПод крепостью катила водыНеобозримая Нева…Штык светил, плакали куранты,И те же барыни и франтыЛетели здесь на острова,И так же конь чуть слышным смехомКоню навстречу отвечал,И черный ус, мешаясь с мехом,Глаза и губы щекотал…Я помню, так и я, бывало,Летал с тобой, забыв весь свет,Но… право, проку в этом нет,Мой друг, и счастья в этом мало…
III
Востока страшная заряВ те годы чуть еще алела…Чернь петербургская глазелаПодобострастно на царя…Народ толпился в самом деле,В медалях кучер у дверейТяжелых горячил коней.Городовые на панелиСгоняли публику… «Ура»Заводит кто-то голосистый,И царь, огромный, водянистый,С семейством едет со двора…Весна, но солнце светит глупо,До Пасхи – целых семь недель,А с крыш холодная капельУже за воротник мой тупоСползает, спину холодя…Куда ни повернись, все ветер…«Как тошно жить на белом свете», —Бормочешь, лужу обходя;Собака под ноги суется,Калоши сыщика блестят,Вонь кислая с дворов несется,И «князь» орет: «Халат, халат!»И, встретившись лицом с прохожим,Ему бы в рожу наплевал,Когда б желания того жеВ его глазах не прочитал…
IV
Но перед майскими ночамиВесь город погружался в сон,И расширялся небосклон;Огромный месяц за плечамиТаинственно румянил ликПеред зарей необозримой…О, город мой неуловимый,Зачем над бездной ты возник?..Ты помнишь: выйдя ночью белойТуда, где в море Сфинкс глядит,И на обтесанный гранитСклонясь главой отяжелелой,Ты слышать мог: вдали, вдали,Как будто с моря, звук тревожный,Для Божьей тверди невозможныйИ необычный для земли…Провидел ты всю даль, как АнгелНа шпиле крепостном: и вот —(Сон, или явь) чудесный флот,Широко развернувший фланги,Внезапно заградил Неву…и Сам Державный ОсновательСтоит на головном фрегате…Так снилось многим наяву…Какие ж сны тебе, Россия,Какие бури суждены?..Но в эти времена глухиеНе всем, конечно, снились сны…Да и народу не бывалоНа площади в сей дивный миг(Один любовник запоздалыйСпешил, поднявши воротник) …Но в алых струйках за кормамиУже грядущий день сиял,И дремлющими вымпеламиУж ветер утренний играл,Раскинулась необозримоУже кровавая заря,Грозя Артуром и Цусимой,Грозя Девятым января…1911
Третья глава
Отец лежит в «Аллее Роз» [25] .Уже с усталостью не споря,А сына поезд мчит в морозОт берегов родного моря…Жандармы, рельсы, фонари,Жаргон и пейсы вековые, —И вот, в лучах больной зариЗадворки польские России…Здесь все, что было, все, что есть,Надуто мстительной химерой;Коперник сам лелеет месть,Склоняясь над пустою сферой…«Месть! Месть!» – в холодном чугунеЗвенит, как эхо, над Варшавой:То Пан-Мороз на злом конеБряцает шпорою кровавой…Вот оттепель: блеснет живейКрай неба желтизной ленивой,И очи панн чертят смелейСвой круг ласкательный и льстивый…Но все, что в небе, на земле,По-прежнему полно печалью…Лишь рельс в Европу в мокрой мглеПоблескивает честной сталью.Вокзал заплеванный; дома,Коварно преданные вьюгам;Мост через Вислу, как тюрьма;Отец, сраженный злым недугом, —Все внове баловню судеб;Ему и в этом мире скудномМечтается о чем-то чудном;Он хочет в камне видеть хлеб,Бессмертья знак – на смертном ложе,За тусклым светом фонаряЕму мерещится заряТвоя, забывший Польшу, Боже! —Что здесь он с юностью своей?О чем у ветра жадно просит? —Забытый лист осенних дней,Да пыль сухую ветер носит!А ночь идет, ведя мороз,Усталость, сонные желанья…Как улиц гадостны названья!Вот, наконец, «Аллея Роз»!.. —Неповторимая минута:Больница в сон погружена, —Но в раме светлого окнаСтоит, оборотясь к кому-то,Отец… и сын, едва дыша,Глядит, глазам не доверяя…Как будто в смутном сне душаЕго застыла молодая,И злую мысль не отогнать:«Он жив еще!.. В чужой ВаршавеС ним разговаривать о праве,Юристов с ним критиковать!..»Но все – одной минуты дело:Сын быстро ищет ворота(Уже больница заперта),Он за звонок берется смелоИ входит… Лестница скрипит…Усталый, грязный от дорогиОн по ступенькам вверх бежитБез жалости и без тревоги…Свеча мелькает… ГосподинЗагородил ему дорогуИ, всматриваясь, молвит строго:«Вы – сын профессора?» – «Да, сын…»Тогда (уже с любезной миной):«Прошу вас. В пять он умер. Там…»Отец в гробу был сух и прям.Был нос прямой – а стал орлиный.Был жалок этот смятый одр,И в комнате, чужой и тесной,Мертвец, собравшийся на смотр,Спокойный, желтый, бессловесный…«Он славно отдохнет теперь», —Подумал сын, спокойным взглядомСмотря в отворенную дверь…(С ним кто-то неотлучно рядомГлядел туда, где пламя свеч,Под веяньем неосторожнымСклоняясь, озарит тревожноЛик желтый, туфли, узость плеч, —И, выпрямляясь, слабо чертитДругие тени на стене…А ночь стоит, стоит в окне…)И мыслит сын: «Где ж праздник Смерти?Отцовский лик так странно тих…Где язвы дум, морщины муки,Страстей, отчаянья и скуки?Иль смерть смела бесследно их?» —Но все утомлены. ПокойникСегодня может спать один.Ушли родные. Только сынСклонен над трупом… Как разбойник,Он хочет осторожно снятьКольцо с руки оцепенелой…(Неопытному трудно смелоУ мертвых пальцы разгибать.)И только преклонив колениНад самой грудью мертвеца,Увидел он, какие тениЛегли вдоль этого лица…Когда же с непокорных пальцевКольцо скользнуло в жесткий гроб,Сын окрестил отцовский лоб,Прочтя на нем печать скитальцев,Гонимых по миру судьбой…Поправил руки, образ, свечи,Взглянул на вскинутые плечиИ вышел, молвив: «Бог с тобой».Да, сын любил тогда отцаВпервой – и, может быть, в последний,Сквозь скуку панихид, обедней,Сквозь пошлость жизни без конца…Отец лежал не очень строго:Торчал измятый клок волос;Все шире с тайною тревогойВскрывался глаз, сгибался нос;Улыбка жалкая кривилаНеплотно сжатые уста…Но разложенье – красотаНеизъяснимо победила…Казалось, в этой красотеЗабыл он долгие обидыИ улыбался суетеЧужой военной панихиды…А чернь старалась, как могла:Над гробом говорили речи;Цветками дама убралаЕго приподнятые плечи;Потом на ребра гроба легСвинец полоскою бесспорной(Чтоб он, воскреснув, встать не мог).Потом, с печалью непритворной,От паперти казенной прочьТащили гроб, давя друг друга…Бесснежная визжала вьюга.Злой день сменяла злая ночь.По незнакомым площадямИз города в пустое полеВсе шли за гробом по пятам…Кладбище называлось: «Воля».Да! Песнь о воле слышим мы,Когда могильщик бьет лопатойПо глыбам глины желтоватой;Когда откроют дверь тюрьмы;Когда мы изменяем женам,А жены – нам; когда, узнавО поруганьи чьих-то прав,Грозим министрам и законамИз запертых на ключ квартир;Когда проценты с капиталаОсвободят от идеала;Когда… – На кладбище был мир,И впрямь пахнуло чем-то вольным:Кончалась скука похорон.Здесь радостный галдеж воронСливался с гулом колокольным…Как пусты ни были сердца,Все знали: эта жизнь – сгорела…И даже солнце погляделоВ могилу бедную отца.Глядел и сын, найти пытаясьХоть в желтой яме что-нибудь…Но все мелькало, расплываясь,Слепя глаза, стесняя грудь…Три дня, как три тяжелых года!Он чувствовал, как стынет кровь…Людская пошлость? Иль – погода?Или – сыновняя любовь? —Отец от первых лет сознаньяВ душе ребенка оставлялТяжелые воспоминанья.Отца он никогда не знал.Они встречались лишь случайно,Живя в различных городах,Столь чуждые во всех путях(Быть может, кроме самых тайных).Отец ходил к нему, как гость,Согбенный, с красными кругамиВкруг глаз. За вялыми словамиНередко шевелилась злость…Внушал тоску и мысли злыеЕго циничный, тяжкий ум,Грязня туман сыновних дум.(А думы глупые, младые…)И только добрый льстивый взор,Бывало, упадал украдкойНа сына, странною загадкойВрываясь в нудный разговор…Сын помнит: в детской, на диванеСидит отец, куря и злясь;А он, безумно расшалясь,Вертится пред отцом в тумане…Вдруг (злое, глупое дитя!) —Как будто бес его толкает,И он стремглав отцу вонзаетБулавку около локтя…Растерян, побледнев от боли,Тот дико вскрикнул…Этот крикС внезапной яркостью возникЗдесь, над могилою, на «Воле», —И сын очнулся… Вьюги свист;Толпа; могильщик холм ровняет;Шуршит и бьется бурый лист…И женщина навзрыд рыдаетНеудержимо и светло…Никто с ней не знаком. ЧелоПокрыто траурной фатою.Что там? Небесной красотоюОно сияет? Или – тамЛицо старухи некрасивой,И слезы катятся ленивоПо провалившимся щекам?И не она ль тогда в больницеГроб вместе с сыном стерегла?..Вот, не открыв лица, ушла…Чужой народ кругом толпится…И жаль отца, безмерно жаль:Он тоже получил от детстваФлобера странное наследство —Education sentimentale[26] .От панихид и от обеднейИзбавлен сын: но в отчий домИдет он. Мы туда пойдемЗа ним и бросим взгляд последнийНа жизнь отца (чтобы устаПоэтов не хвалили мира!).Сын входит. Пасмурна, пустаСырая, темная квартира…Привыкли чудаком считатьОтца – на то имели право:На всем покоилась печатьЕго тоскующего нрава;Он был профессор и декан:Имел ученые заслуги;Ходил в дешевый ресторанПоесть – и не держал прислуги;По улице бежал бочкомПоспешно, точно пес голодный.В шубенке никуда не годнойС потрепанным воротником:И видели его сидевшимНа груде почернелых шпал;Здесь он нередко отдыхал,Вперяясь взглядом опустевшимВ прошедшее… Он «свел на нет»Все, что мы в жизни ценим строго:Не освежалась много летЕго убогая берлога;На мебели, на грудах книгПыль стлалась серыми слоями;Здесь в шубе он сидеть привыкИ печку не топил годами;Он все берег и в кучу нес:Бумажки, лоскутки материй,Листочки, корки хлеба, перья,Коробки из-под папирос,Белья нестиранного груду,Портреты, письма дам, родныхИ даже то, о чем в своихСтихах рассказывать не буду…И наконец – убогий светВаршавский падал на киотыИ на повестки и отчеты«Духовно-нравственных бесед»…Так, с жизнью счет сводя печальный,Презревши молодости пыл,Сей Фауст, когда-то радикальный,«Правел», слабел… и все забыл:Ведь жизнь уже не жгла – чадила,И однозвучны стали в нейСлова: «свобода» и «еврей»…Лишь музыка – одна будилаОтяжелевшую мечту:Брюзжащие смолкали речи;Хлам превращался в красоту;Прямились сгорбленные плечи;С нежданной силой пел рояль,Будя неслыханные звуки:Проклятия страстей и скуки,Стыд, горе, светлую печаль…И наконец – чахотку злуюСвоею волей нажил он,И слег в лечебницу плохуюСей современный Гарпагон…Так жил отец: скупцом, забытымЛюдьми, и Богом, и собой,Иль псом бездомным и забитымВ жестокой давке городской.А сам… Он знал иных мгновенийНезабываемую власть!Недаром в скуку, смрад и страстьЕго души – какой-то генийПечальный залетал порой;И Шумана будили звукиЕго озлобленные руки,Он ведал холод за спиной…И, может быть, в преданьях темныхЕго слепой души, впотьмах —Хранилась память глаз огромныхИ крыл, изломанных в горах…В ком смутно брезжит память эта,Тот странен и с людьми не схож:Всю жизнь его – уже поэтаСвященная объемлет дрожь,Бывает глух, и слеп, и нем он,В нем почивает некий бог,Его опустошает Демон,Над коим Врубель изнемог…Его прозрения глубоки,Но их глушит ночная тьма,И в снах холодных и жестокихОн видит «Горе от ума».Страна – под бременем обид,Под игом наглого насилья —Как Ангел, опускает крылья,Как женщина, теряет стыд.Безмолвствует народный гений,И голоса не подает,Не в силах сбросить ига лени,В полях затерянный народ.И лишь о сыне, ренегате,Всю ночь безумно плачет мать,Да шлет отец врагу проклятье(Ведь старым нечего терять!..).А сын – он изменил отчизне!Он жадно пьет с врагом вино,И ветер ломится в окно,Взывая к совести и к жизни…Не так же ль и тебя, Варшава,Столица гордых поляков,Дремать принудила ораваВоенных русских пошляков?Жизнь глухо кроется в подпольи,Молчат магнатские дворцы,Лишь Пан-Мороз во все концыСвирепо рыщет на раздольи!Неистово взлетит над вамиЕго седая голова,Иль откидные рукаваВзметутся бурей над домами,Иль конь заржет – и звоном струнОтветит телеграфный провод,Иль вздернет Пан взбешенный повод,И четко повторит чугунУдары мерзлого копытаПо опустелой мостовой…И вновь, поникнув головой,Безмолвен Пан, тоской убитый…И, странствуя на злом коне,Бряцает шпорою кровавой…Месть! Месть! – Так эхо над ВаршавойЗвенит в холодном чугуне!Еще светлы кафэ и бар'ы,Торгует телом «Новый Свет»,Кишат бесстыдные троттуары,Но в переулках – жизни нет,Там тьма и вьюги завыванье…Вот небо сжалилось – и снегГлушит трескучей жизни бег,Несет свое очарованье…Он вьется, стелется, шуршит.Он – тихий, вечный и старинный…Герой мой милый и невинный,Он и тебя запорошит,Пока бесцельно и тоскливо,Едва похоронив отца,Ты бродишь, бродишь без концаВ толпе больной и похотливой…Уже ни чувств, ни мыслей нет,В пустых зеницах нет сиянья,Как будто сердце от скитаньяСостарилось на десять лет…Вот робкий свет фонарь роняет…Как женщина, из-за углаВот кто-то льстиво подползает…Вот подольстилась, подползла,И сердце торопливо сжалаНевыразимая тоска,Как бы тяжелая рукаК земле пригнула и прижала…И он уж не один идет,А точно с кем-то новым вместе…Вот быстро под гору ведетЕго «Краковское Предместье»;Вот Висла – снежной бури ад…Ища защиты за домами,Стуча от холода зубами,Он повернул опять назад…Опять над сферою КоперникПод снегом в думу погружен…(А рядом – друг или соперник —Идет тоска…) Направо онПоворотил – немного в гору…На миг скользнул ослепший взорПо православному собору…(Какой-то очень важный вор,Его построив, не достроил…)Герой мой быстро шаг удвоил,Но скоро изнемог опять —Он начинал уже дрожатьНепобедимой мелкой дрожью,(В ней все мучительно сплелось:Тоска, усталость и мороз…)Уже часы по бездорожьюПо снежному скитался онБез сна, без отдыха, без цели…Стихает злобный визг метели.И на Варшаву сходит сон…Куда ж еще идти? Нет мочиБродить по городу всю ночь. —Теперь уж некому помочь!Теперь он – в самом сердце ночи!О, черен взор твой, ночи тьма,И сердце каменное глухо,Без сожаленья и без слуха,Как те ослепшие дома!..Лишь снег порхает – вечный, белый,Зимой – он площадь оснежит,И мертвое засыпет тело,Весной – ручьями побежит…Но в мыслях моего герояУже почти несвязный бред…Идет… (По снегу вьется следОдин, но их, как было, двое…)В ушах – какой-то смутный звон…Вдруг – бесконечная оградаСаксонского, должно быть, сада…К ней тихо прислонился он…Когда ты загнан и забитЛюдьми, заботой, иль тоскою;Когда под гробовой доскоюВсе, что тебя пленяло, спит;Когда по городской пустыне,Отчаявшийся и больной,Ты возвращаешься домой,И тяжелит ресницы иней,Тогда – остановись на мигПослушать тишину ночную:Постигнешь слухом жизнь иную,Которой днем ты не постиг;По-новому окинешь взглядомДаль снежных улиц, дым костра,Ночь, тихо ждущую утраНад белым, запушенным садом,И небо – книгу между книг;Найдешь в душе опустошеннойВновь образ матери склоненный,И в этот несравненный миг —Узоры на стекле фонарном,Мороз, оледенивший кровь,Твоя холодная любовь —Все вспыхнет в сердце благодарном,Ты все благословишь тогда,Поняв, что жизнь – безмерно боле,Чем quantum satis[27]Бранда воли,А мир – прекрасен, как всегда.. . . . . . . . . . . . . .
25
Улица в Варшаве. (Примеч. А. Блока)
26
Чувствительное воспитание (франц.). «Education sentimentale» – заглавие романа Г. Флобера.
27
В полную меру (лат.) – лозунг Бранда, героя одноименной драмы Г. Ибсена.
Двенадцать
1
Черный вечер.Белый снег.Ветер, ветер!На ногах не стоит человек.Ветер, ветер —На всем Божьем свете!Завивает ветерБелый снежок.Под снежком – ледок.Скользко, тяжко,Всякий ходокСкользит – ах, бедняжка!От здания к зданиюПротянут канат.На канате – плакат:«Вся власть Учредительному Собранию!»Старушка убивается – плачет,Никак не поймет, что значит,На что такой плакат,Такой огромный лоскут?Сколько бы вышло портянок для ребят,А всякий – раздет, разут…Старушка, как курица,Кой-как перемотнулась через сугроб.– Ох, Матушка-Заступница!– Ох, большевики загонят в гроб!Ветер хлесткий!Не отстает и мороз!И буржуй на перекресткеВ воротник упрятал нос.А это кто? – Длинные волосыИ говорит вполголоса:– Предатели!– Погибла Россия!Должно быть, писатель —Вития…А вон и долгополый —Сторонкой – за сугроб…Что нынче невеселый,Товарищ поп?Помнишь, как бывалоБрюхом шел вперед,И крестом сиялоБрюхо на народ?Вон барыня в каракулеК другой подвернулась:– Ужь [28] мы плакали, плакали…ПоскользнуласьИ – бац – растянулась!Ай, ай!Тяни, подымай!Ветер веселыйИ зол, и рад.Крутит подолы,Прохожих косит,Рвет, мнет и носитБольшой плакат:«Вся власть Учредительному Собранию»…И слова доносит:…И у нас было собрание……Вот в этом здании……Обсудили —Постановили:На время – десять, на ночь – двадцать пять……И меньше – ни с кого не брать……Пойдем спать…Поздний вечер.Пустеет улица.Один бродягаСутулится,Да свищет ветер…Эй, бедняга!Подходи —Поцелуемся…Хлеба!Что впереди?Проходи!Черное, черное небо.Злоба, грустная злобаКипит в груди…Черная злоба, святая злоба…Товарищ! ГлядиВ оба!
28
Ужь – в старой орфографии.
2
Гуляет ветер, порхает снег.Идут двенадцать человек.Винтовок черные ремни,Кругом – огни, огни, огни…В зубах – цыгарка, примят картуз,На спину б надо бубновый туз!Свобода, свобода,Эх, эх, без креста!Тра-та-та!Холодно, товарищи, холодно!– А Ванька с Катькой – в кабаке…– У ей керенки есть в чулке!– Ванюшка сам теперь богат. —– Был Ванька наш, а стал солдат!– Ну, Ванька, сукин сын, буржуй,Мою, попробуй, поцелуй!Свобода, свобода,Эх, эх, без креста!Катька с Ванькой занята —Чем, чем занята?..Тра-та-та!Кругом – огни, огни, огни…Оплечь – ружейные ремни…Революцьонный держите шаг!Неугомонный не дремлет враг!Товарищ, винтовку держи, не трусь!Пальнем-ка пулей в Святую Русь —В кондовую,В избяную,В толстозадую!Эх, эх, без креста!