Русалка и миссис Хэнкок
Шрифт:
– Откуда ты узнала? – слабо блеет мистер Хэнкок.
– Как будто это могло пройти мимо меня! Мистер Липпард прочитал о ней в газете в первый же день. Прочитал и спрашивает: «Послушай, ты что-нибудь знала про это?» А я говорю: «Да нет, быть такого не может! Хэнкоки – уважаемое семейство…»
– Знаю, знаю, – вздыхает мистер Хэнкок. – Но это был не мой выбор, сестра.
За спиной Эстер возникает Сьюки, с карандашом в одной руке и пухлым блокнотом в другой. Волосы у нее убраны под чепец, плечи понуро сутулятся. Он пытается поймать взгляд племянницы, но она на него не смотрит, только уголки ее губ вздрагивают и опускаются еще ниже.
– И эта
– Она ничего не знала, – торопливо заверяет мистер Хэнкок. Глаза девочки испуганно округляются. – Я держал все в тайне от нее.
– Вранье! Ты заставил ее продавать билеты. И она сидела там у всех на виду, словно какая-нибудь девица из бродячего цирка. Миссис Уильямс самолично ее видела: спокойненько так пересчитывает денежки, сказала она мне, болтает да пересмеивается со всеми мужчинами в очереди. – (Сьюки заливается пунцовой краской и опускает голову.) – Что подумают о ней люди? А? Ты сам-то подумал о ее репутации?
– Нет, – горестно признается мистер Хэнкок. – Нет, не подумал.
Он с покаянным видом начинает подниматься к ним по ступенькам. Даже сейчас, когда оба они немолоды, душа его содрогается от страха перед Эстер так же, как содрогалось его тело, когда он был маленьким мальчиком, а она шестнадцатилетней девушкой: сестра всегда держала его за запястье слишком крепко и ходила слишком быстрым шагом, чтобы он мог поспеть за ней; она вытирала ему лицо, но никогда не целовала; она учила его молитвам и грамоте, но никогда не радовалась его успехам, а лишь облегченно вздыхала, выполнив свою ежедневную обязанность. Сейчас Эстер пятидесятипятилетняя женщина, прямая и холодная, как стальная булавка, мать десятерых прекрасных детей, в которых она видит послушные орудия своей воли.
– Да ты никогда не думаешь, – резко произносит Эстер. – Тебе на все наплевать. Всякое разное, что говорят про юную барышню, надолго остается у людей в памяти, но тебе наплевать…
– Ну-ну, успокойся, – вздыхает мистер Хэнкок.
– А мне, посвятившей жизнь этой семье, этим детям, – мне-то каково?
– Где Бригитта? – Он протискивается мимо сестры и направляется в гостиную. – Вели ей принести кипятку для чая. Ты, наверное, не прочь перекусить.
Миссис Липпард не одобряет полуденных чаепитий (возможно, и правильно, поскольку в основе их лежат праздность, сахар и сплетни), но они, как ничто другое, располагают к откровенным разговорам, а сейчас ей нужно сказать брату очень и очень многое. Гостиная мистера Хэнкока тесная и узкая, как и все прочие комнаты в доме; стены здесь обшиты панелью, предусмотрительно окрашенной в табачный цвет, чтобы на них не была видна копоть от камина с недостаточной тягой. Чайный столик – шаткий и старомодный. Чайный сервиз – старше любого из ныне живущих Хэнкоков; неряшливые синие мазки на тускло-белой глазури призваны вызывать в воображении китайские пейзажи. Даже если этот сервиз когда-то и был убедительной подделкой под тонкий фарфор, ныне поставляемый мистером Хэнкоком в страну большими партиями, его время давно прошло. Скол на ободке сахарницы обнажает грубую шероховатую глину.
Мистер Хэнкок украдкой наблюдает, как сестра окидывает комнату цепким взглядом. Она уже увидела – вне всяких сомнений – клочья паутины на крыльях мраморного ангела на лестничной площадке, до которых Бригитта может дотянуться, только встав на трехногий табурет. Увидела приоткрытую дверь кухни и за ней – настежь распахнутую дверь во двор, через которую в дом может проникнуть любая бродячая собака или беспризорный мальчишка в надежде чем-нибудь поживиться. Она увидела, что плинтусы не были тщательно вымыты перед последней покраской и теперь поверхность у них навсегда зернистая от комков пыли. Она увидела все, что сам он еще не видел и что увидит, с печалью и болью, после ее ухода.
В гостиную неровным шагом входит Бригитта с оловянным чайником кипятка. Мистер Хэнкок испытывает гордость при виде того, сколь хорошо она помнит свое место – ибо девочка, хотя и бросает несколько просительных взглядов на свою подругу Сьюки, не издает ни звука и своевременно удаляется.
– Тебе следует упорядочить свои заказы у мясника, – говорит Эстер. – Мясо должно доставляться каждую неделю. Сьюки, записывай. По вторникам – мясо.
– Ох, нет, – возражает мистер Хэнкок. – Это совершенно ни к чему. Лишние хлопоты. Нас здесь всего трое, включая служанку, а я мало бываю дома. Мы покупаем мясо по мере необходимости.
– Вот они, мужчины! – раздраженно фыркает Эстер. – Терпеть не могу твоей прискорбной безалаберности. Никогда не думаешь о разумном ведении хозяйства, никогда не знаешь, чем вы будете питаться завтра. Стыд и срам, честное слово!
– Но кто все это будет есть?
– Мне не важно кто – и будет ли вообще, – твердо отвечает Эстер. – Сьюки должна учиться домоводству. Это привнесет в вашу домашнюю жизнь порядок, которого в ней, к сожалению, не хватает в настоящее время. – Она тяжело вздыхает. – Я иногда не понимаю, кто из вас двоих меньше ценит мои старания. Вы поощряете друг друга в своей безответственности. Я точно знаю, что в недостатках Сьюки мое воспитание не виновато. Все прочие дочери – моя большая гордость, но эта… Когда я сегодня увидела, в каком состоянии у нее манжеты…
– Извини, пожалуйста, – быстро говорит мистер Хэнкок, хотя он едва ли должен отвечать за вопросы женской опрятности.
– Ну рассуди сам, – продолжает Эстер, – ведь белье прилегает непосредственно к коже – и что подумают люди при виде столь грязных манжет, какие были у нее нынче утром?
– Что я не успела переменить их после мытья лестницы, – бурчит Сьюки, упорно глядя в окно. – Вот что они подумают.
– А где была твоя голова, спрашивается? Чтобы мыть лестницу в хороших манжетах, которые я купила за целых три шиллинга на последней майской ярмарке и подобных которым ты точно никогда больше не увидишь, покуда не сможешь сама за них заплатить!
– Просто проверяла их на маркость, – шепчет Сьюки.
– Да, это достойно сожаления, – беспомощно мямлит мистер Хэнкок.
– Сожаления – еще мягко сказано. Иногда мне страшно стыдно, что я имею отношение к этому дому, и мне до чрезвычайности огорчительно, что через меня имя моего мужа Липпарда связывается с такой вот вопиющей неряшливостью.
Сьюки чуть вздрагивает, будто укушенная блохой.
– И посмотри, что ты отчебучил! – Эстер вспоминает про исходную причину своего негодования. – Обменял превосходный корабль на дурацкую диковину, которую показываешь за деньги по всему городу, словно какой-нибудь цыган-балаганщик!