Русанов
Шрифт:
Вот какими увидели поморов наши соседи-норвежцы в Тромсе в середине XVIII века: «Это были высокие крепкие парни, с длинными, густыми, ни разу не бритыми бородами, курчавыми желто-рыжими, рыжими или темными волосами, загорелыми обветренными лицами, с длинными кустистыми бровями над жесткими твердо смотрящими глазами, короткими мясистыми носами и большими ртами, украшенными здоровыми и белыми зубами. Их мускулистые и полные необычайной силы тела были облачены в длинные, широкие, плохо сидящие на них и собранные в складки вокруг талии верхние одежды… из серо-белого или бледно-синего полотна, причем грязных, запачканных кровью и порванных в некоторых местах. На ногах некоторых были некрашеные финские сапоги. Они также носили брюки до колен, но под верхней одеждой большинство русских носило синие
Едва ли эти люди имели героический облик или, как теперь говорят, имидж, как это представляется порой в наши дни. Видимо, достаточно обыденной внешностью — невысокий румяный бородатый крепыш, судя по описанию англичанина Мартина Конвея со слов ветеранов архипелага, норвежских охотников, — отличался и российский рекордсмен среди зимовщиков-поморов Иван Старостин. Он зимовал на архипелаге 32 раза, не покидал его полтора десятка лет подряд. После смерти в 1826 году уже в весьма преклонном возрасте он так и не расстался с любезным ему Шпицбергеном, где и был похоронен. Участники экспедиции 1868 года под начальством Адольфа Эрика Норденшельда (о ней речь впереди) вспомнили замечательного помора: «Его развалившаяся изба все еще стоит к западу от Грин-Харбор на том мысу, который носит его имя, и среди множества могил есть и его могила, но какая из них — память об этом умалчивает».
Действующая промысловая поморская база на Шпицбергене в 1780 году была описана английским судовым врачом Бакстромом, нашедшим общий язык со своим коллегой Идерихом Пахенталем, в качестве лекаря обслуживавшим русскую зимовку. Это описание тем и ценно, что все последующие свидетельства иностранцев относятся ко времени упадка русских промыслов на Шпицбергене. Поэтому свидетельство Бакстрома разительно отличается от последующих описаний иностранцев прежде всего отражением благополучия и даже определенного комфорта, разумеется, по меркам того времени. «Когда мы прибыли к поселению, мы представились командиру и фельдшеру, которые нас встретили весьма любезно и пригласили посетить их дом, где мы сели отдохнуть. Наших людей угостили мясом…
Жилище русских было разбито на две большие половины, каждая площадью в 30 квадратных футов, но с таким низким потолком, что я в своей меховой шапке задевал за него. Посредине дома стояла круглая печка, которая одновременно согревала помещение и служила камбузом и хлебопекарней, она отапливалась плавником, который массами выбрасывает здесь на берег. Большая труба служила одновременно и для вывода дыма, и для копчения мяса. По трем стенам переднего помещения стояли лавки шириною в три фута, накрытые медвежьими шкурами, на которых спала команда. Постели капитана и фельдшера постланы были шкурами белых песцов, а койки штурмана, кока, плотника и некоторых других — овчинами. Стены помещения были гладки и замечательно чисты. Гладкий и чистый потолок был сбит из ровных толстых досок. Свет попадал в помещение через достаточное количество стеклянных окошек в 2 квадратных фута, пол же был глиняный. Все помещение имело с наружной стороны в длину 60 футов и ширину 34 фута; оно было построено из толстых бревен 12 дюймов в диаметре, сложенных в замок и законопаченных сухим мхом; пазы и шел и кроме того густо залиты глиною и песком, так что холодному воздуху доступа в помещение не было. Крыша состояла из сосновых досок…
Из Архангельска ежегодно отправляют сюда одно судно приблизительно в сто регистровых тонн, с экипажем, состоящим из капитана, шкипера, фельдшера, штурмана, кока и человек 15-ти команды. Люди снабжаются мушкетами, винтовками, порохом, большими ножами и другим оружием, необходимым для добычи китов, моржей, оленей, белых медведей и песцов. С хорошими запасами муки, водки, платья, лыж, лесными материалами, строительными инструментами и прочими необходимыми вещами это судно ежегодно в мае месяце выходит из Архангельска и прибывает в июне или июле…
Отправляется в Архангельск с грузом, состоящим из шкур белых медведей и песцов, гагачьего пуха и других перьев, моржовых клыков, копченых оленьих языков и прочего.
Зимовщики не получают никакого жалования, только полное продовольствие и известную часть выручки за добычу. Капитан получает 5 %, шкипер и фельдшер 3 %, плотник, штурман и кок 2 %, а каждый матрос 1 %. Фельдшер рассказывал, что капитану обыкновенно достается более 1000 рублей, ему самому более 600 рублей, а матросам от 50 до 60 рублей» (Ставницер, 1948, с. 32–33).
В это время поморские стоянки и сопутствующие им кресты проникли в самые отдаленные и недоступные уголки архипелага — участники шведской экспедиции 1899–1902 годов встретили в Мурчисон-фьорде крест с датой 1798 год, причем один из участников указанной экспедиции отмечал, что русские из Онеги, Колы и Мезени промышляли здесь к тому времени более 30 лет, добираясь сюда на судах водоизмещением от 60 до 16 тонн. В. Карлхейм-Гюлленшельд в своей книге «На 80-м градусе северной широты» продолжает: «Наиболее часто посещаемыми районами были западное и северное побережье Шпицбергена, с большим количеством удобных гаваней, изобилующие фиордами, а также южные и юго-западные части Восточного Шпицбергена (остров Эдж. — А К.). Напротив, пролив Хинлопен, большая часть Северо-Восточной Земли и западное побережье Стур-фиорда, негостеприимные берега которого заняты ледниками, вообще не имеют признаков былых плаваний русских… Вряд ли есть какой-либо фиорд, где бы русские охотники не возводили свои постройки и не ставили свои кресты на высоком побережье фиордов. Сейчас почти все они исчезли, избы разрушены, кресты попадали и следы пребывания русских становятся все менее заметными».
Шведы предприняли раскопки русских развалин и так описали результаты своих археологических изысканий: «…изба была преднамеренно разрушена, поскольку на ее опорных столбах остались следы топора.
Наши труды в течение нескольких часов были вознаграждены с лихвой, и те предметы, которые мы обнаружили в земле, дали нам полную и четкую картину той жизни, которая существовала в этих охотничьих угодьях», с перечислением целого ряда находок, включая осколки темно-зеленого стекла, судовые детали (в частности, блоки), веники, топор, лопата, наконечники копий, гарпуны, колышки для натяжения шкур, деревянная бочарная клепка, обручи и другие остатки бочек, ткацкие принадлежности (веретена, вязальные спицы для вязки сетей), женский гребень, палочки с зарубками — календари, остатки одежды и обуви, многочисленные кухонные принадлежности (глиняные горшки со следами сажи, деревянные тарелки), жировые лампы-ночники, многочисленные кости оленя, птицы и рыбы и т. д. «Все указывало на то, что русские устраивались здесь с максимальными удобствами и точно так же, как у себя дома… Наличие женщин и детей (о чем, в частности, свидетельствовали детские сапожные колодки) показывает, что им здесь жилось весьма неплохо».
Вместе с тем Карлхейм-Гюлленшельд приводит примеры гибели в целом ряде случаев поморских судов и поселений, причем не только от цинги или голода. Так, например, «около главного русского поселения в Хорнсунне в 1820 году была обнаружена севшая на мель ладья с полностью погибшим экипажем. Многие обстоятельства указывают на то, что эта неудачная экспедиция была уже готова к отправлению домой, но подверглась нападению и разграблению морскими разбойниками». Таким образом, случаи пиратства, о которых сообщал еще Корнилов почти столетие назад, очевидно, продолжались и жертвами их нередко становились и русские промышленники. Отмечены и случаи совершенно противоположного характера. Например, в 1743 году в Петербург из Голландии были доставлены 12 поморов, снятых с аварийного судна голландскими моряками (Иванов, 1935, с. 15).
Если свидетельства Карлхейма-Гюлленшельда были сделаны уже спустя примерно полвека после прекращения деятельности русских промышленников на Шпицбергене, то норвежский геолог (первый норвежский ученый на Шпицбергене) Б. М. Кейльхау наблюдал закат русской деятельности непосредственно на архипелаге, особенно при посещении одного из заброшенных становищ в районе Хабен-нихт-бухты на западе острова Эдж летом 1827 года, которое, видимо, оказалось весьма суровым, о чем свидетельствует целый ряд признаков, отмеченных этим ученым.