Руслик и Суслик

Белов Руслан

Борис побледнел, узнав, что она не девственница. Оксана на суде говорила, что в его мертвых глазах стояли слезы.

Глеб грозил застрелить ее и застрелиться, если она не оставит отца. Совал дуло пистолета в рот. Роняя слезы и надрывно кашляя.

Черная Маска ползала перед ней на коленях. Целовала грязь под ее ногами. Билась лбом о землю.

Чернов, без сомнения, такой же. Человек, который из-за бабы плачет, это – не человек.

15

В пятницу вечером он позвонил Веретенникову домой и узнал, что Руслик-Суслик обзавелся большим двухэтажным евродомом со всеми удобствами; что дети, Миша и Леночка, души в нем не чают, и что Юра разводится и разъезжается с Наташей, и потому Чернов должен как можно скорее забрать свинку со всеми ее приобретениями.

Или он привезет ее сам.

Нельзя сказать, что Чернов так уж сильно расстроился. Руслик-Суслик возвращался на круги своя, Веретенниковы разводились уже несколько лет, небо было голубое, а вода мокрая.

С Веретенниковым Чернов познакомился в отделе кадров института, в котором организовывалась лаборатория дешифрирования материалов аэрокосмических съемок. Юра был прост в общении, и они быстро подружились.

Чернов с удовольствием вспоминал первые годы работы в институте. Народ в лаборатории был хоть куда, все с красными дипломами, все умницы. Они брались за любую работу: налаживали аэрокосмический экологический мониторинг Ямбургского газоконденсатного месторождения, прогнозировали паводки, искали топляк на дне рек, составляли карты Москвы, изучали движение берегов Каспия и Арала, искали олово в Приморье и алмазы в Архангельской области. А зарплаты не хватало даже на пропитание. И потому Веретенников приносил из дома высокую восемьсот граммовую банку с остатками домашнего супа, осторожно откручивал крышку, опускал внутрь кипятильник, разогревал и ел, пряча глаза. Чтобы доставать до дна глубокой банки, ложку в конце трапезы ему приходилось держать за самый кончик ручки.

Расчетливый третейский судья и компьютерный бог Свитнев из месяца в месяц приносил горбушку серого хлеба, две маленькие бугристые картофелины и яичко, круглое в своей незначительности. Все это он бережно располагал на ведомости планового ремонта атомных электростанций (в годы застоя десятый этаж арбатской "книжки" с гастрономом и пивбаром "Жигули" занимало солидное "ядерное" министерство). Расположив, озирал внимательно справа налево. Затем деловито чистил, солил и, сделав тучную паузу для растяжки удовольствия, ел. Сосредоточенно жуя и виновато поглядывая на товарищей.

Сам Чернов дробил ложками окаменевший отечественный бульонный кубик, засыпал получившееся крошево в граненый стакан, заливал кипятком, засыпал порезанный зеленый лук, росший на подоконнике, и пил, обжигаясь и заедая черным хлебом.

Глава же лаборатории Викторов, доктор наук и будущий член-корреспондент Российской академии наук, держал марку и потому посылал лаборантку в буфет за булочкой (коврижкой, пирожком, пряником). Опоздавшие к началу трапезы пытались угадать, что же ему послал бог, но тщетно – то, что ел стокилограммовый глава лаборатории, надежно укрывалось большим и указательным его пальцами...

А как они праздновали! Усаживались за чайный стол, отгороженный высокими министерскими сейфами, и пили популярный тогда в народе спирт "Рояль", сдобренный апельсиновым "инвайтом", закусывали, чем бог послал, а также помидорами и зеленым луком, выращенными Черновым на подоконнике в пенопластовой коробке из-под компьютера. А когда выпивка кончалась, шли лакироваться пивом в скверик, в котором задумчивый Гоголь прогуливал игривых бронзовых львов.

"Гоголя" "проходили" исключительно Чернов с Веретенниковым. Отправив домой насупившегося от передозировки Свитнева, друзья шли веселиться, и веселились отменно – у собранного до последнего нейрона и застегнутого до последней пуговицы Веретенникова "Гоголь" напрочь отключал торможение. Одна из историй случилась в предновогодний вечер: они просили милостыню в переходе с "Чеховской" на "Пушкинскую". “Подайте кандидатам наук на пропитание! Подайте старшим научным сотрудникам на проездные билеты!”

Это было что-то! Охрипли от смеха вчистую. И за полчаса набрали пакет лежалых сушек с маком, свежую пролетарскую газету “Правда” и килограмм только что отмененной советской мелочи.

Потом в институте появилась Вера – милая, отзывчивая кошечка с внимательными голубыми глазами. В первый ее обеденный перерыв Чернов налил себе и Свитневу по полстакана спирта. Чокнувшись, они выпили, закусили и, ублаготворено откинувшись на спинки стульев, взяли сотрудницу под перекрестный огонь заблестевших глаза. Вера, само собой, не знавшая, что в бутылке из-под “Рояля” была вода, озадачилась. А Чернов, в двух словах рассказав девушке о достоинствах многоканальной космической съемки, поинтересовался, не желает ли новая сотрудница чаю. Сотрудница желала. Чернов пошел к шкафчику, покопался в нем, и вернулся к столу огорченным:

– Заварка как назло кончилась... Придется эн зэ заваривать...

И набрав из-под помидоров, росших на подоконнике, использованную заварку (слитую день назад для подкормки растений), ссыпал ее в фарфоровый чайник, залил кипятком и, поощрительно улыбаясь, заверил Веру, что фирменный чай лаборатории ей, несомненно, понравится".

Со временем дела в институте пошли совсем плохо, и друзья Чернова один за другим уволились. Юра через тещу-переводчицу устроился в английскую фирме, занимающейся инженерно-геологическими изысканиями в СНГ, и стал зарабатывать весьма приличные деньги. И все у него пошло-поехало: поменял в квартире окна, полы и двери, дважды в год ездил на заморские курорты, потихоньку начал пить и, в конце концов, потерялся.

"Все дело в любви и вере, точнее, в их отсутствии, – думал Чернов, осмысливая перемены в жизни друга. – Как только перестаешь верить в одно, в другое, в третье, как только перестаешь любить, подступает растерянность, подступает Ничто, подступает Танатос. Жизнь и любовь (вера – это тоже любовь), как кварки с глюонами. Стоит исчезнуть глюонам, как кварки – элементарнейшие частицы материи – превращаются в трудно вообразимое ничто. Так и жизнь без любви, разлезается по швам, распадается на серые, ничего не значащие фрагменты..."

Чернов был прав. Перестав верить в жену, перестав любить что-либо или хотеть, Веретенников занервничал. Ему стало казаться, что если все поставить на свои места, все сделать разумно, то фрагменты его распадающейся личности склеятся, и все образуется.

Но ничего не получалось, ничего не образовывалось, ничего не склеивалось. В жизни Чернова последним глюоном была Полина, Веретенников же не смог полюбить своих детей – теща и жена оградили его от чад с самого их рождения. Он пытался любить хоть кого-нибудь, завел любовницу, но не вышло – жена сумела его вернуть. Конечно же, на время.

Расстались они из-за шубы. Наташа сказала, что итальянская дубленка, приобретенная месяц назад, длинна и пачкается в грязь, и потому надо купить еще и короткую норковую шубу. Возникшая перебранка закончилась вызовом скорой помощи – муж, с которым она прожила тринадцать лет, выбил ей два шейных позвонка. Чернов мог бы это как-то понять (друг все-таки), если бы Веретенников не свалил все на Руслика-Суслика.

– Твоя свинка приносит несчастья. Все это началось, как только я принес ее в дом, – сказал он в конце телефонного разговора отнюдь не шутливым тоном.