Русская ёлка: История, мифология, литература
Шрифт:
Петровский указ от 20 декабря 1699 года является едва ли не единственным документом по истории ёлки в России XVIII века. После смерти Петра, судя по всему, его рекомендации были основательно забыты, но в одном отношении они имели довольно забавные последствия, добавив к символике ели новые оттенки. Царские предписания сохранились лишь в убранстве питейных заведений, которые перед Новым годом продолжали украшать ёлками. По этим ёлкам (привязанным к колу, установленным на крышах или же воткнутыми у ворот) опознавались кабаки. Деревья стояли там до следующего года, накануне которого старые ёлки заменяли новыми. Возникнув в результате петровского указа, этот обычай поддерживался в течение XVIII и XIX веков. Пушкин в «Истории села Горюхина» упоминает «древнее общественное здание (то есть кабак. — Е.Д.), украшенное ёлкою и изображением двуглавого орла» [347, 189]. Эта характерная деталь была хорошо известна и время от времени отражалась во многих произведениях русской литературы. Д.В. Григорович, например, в повести 1847 года «Антон-Горемыка», рассказывая о встрече
А в стихотворении Н.П. Кильберга 1872 года «Ёлка» кучер искренне удивляется тому, что барин по вбитой у дверей избы ёлке не может признать в ней питейного заведения:
Въехали!.. мчимся в деревне стрелой, Вдруг стали кони пред грязной избой. Где у дверей вбита ёлка… Что это?.. — Экой ты, барин, чудак, Разве не знаешь?.. Ведь это кабак!..В результате кабаки в народе стали называть «ёлками» или же «Иванами-ёлкиными»: «Пойдём-ка к ёлкину, для праздника выпьем»; «Видно, у Ивана ёлкина была в гостях, что из стороны в сторону пошатываешься» (ср. также поговорку: «ёлка (т.е. кабак. — Е.Д.) чище метлы дом подметает»), а ввиду склонности к замене «алкогольной» лексики эвфемизмами, практически весь комплекс «алкогольных» понятий постепенно приобрёл «ёлочные» дуплеты: «ёлку поднять» — пьянствовать, «идти под ёлку» или «ёлка упала, пойдём поднимать» — идти в кабак, «быть под ёлкой» — находиться в кабаке; «ёлкин» — состояние алкогольного опьянения и т.п. [393, 343-344]. Эта возникшая связь ёлки с темой пьянства органично вписалась в прежнюю семантику ели, соединяющую её с «нижним миром».
На протяжении всего XVIII века нигде, кроме питейных заведений, ель в качестве элемента новогоднего или святочного декора больше не фигурирует: её образ отсутствует в новогодних фейерверках и «иллуминациях», столь характерных для «века просвещения» и представлявших собою достаточно сложные символические комбинации; не упоминается она при описании святочных маскарадов при дворе; и конечно же, нет её на народных святочных игрищах. В рассказах о новогодних и святочных празднествах, проводившихся в этот период русской истории, никогда не указывается на присутствие в помещении ели. Поэтому и иллюстрация в одном из Рождественских номеров журнала «Нива» за 1889 год «Празднование святок в 1789 году», на которой изображена «святочная сцена» в состоятельном доме, где в углу залы стоит большая разукрашенная ель, могла появиться только из-за неосведомлённости как художника» так и издателей этого еженедельника в истории русской елки. Впрочем, эта ошибка повторялась не раз. К гравюре по картине Э. Вагнера «Рождественская ёлка лет назад» дано объяснение:
На картине изображена семейная сцена «ёлка в XVIII веке в богатом доме». Ёлка готова. Пудреный лакей зажигает последние свечки, мать семейства звенит в колокольчик, давая этим знать, что можно входить, отец наблюдает с своего кресла, какое впечатление произвели на детей блестящие игрушки. Дети поражены, даже самый маленький хлопает в ладошки на руках у няни; второй, постарше, держась за руку молоденькой сестры, сдержаннее выражает свой восторг, а средний — буян, прямо несётся к киверу, сабле и барабану, которые так заманчиво красуются, блестя при огнях на стуле около ёлки.
Подобная сцена для конца XVIII века просто немыслима.
Помимо внешнего убранства питейных заведений, в XVIII веке и на протяжении всего следующего столетия ёлки использовались на катальных (или, как ещё говорили, скатных) горках. На гравюрах и лубочных картинках XVIII и XIX веков, изображающих катание с гор на праздниках (святках и масленице) в Петербурге, Москве и других городах, можно увидеть небольшие ёлочки, установленные по краям горок. На гравюре 1792 года Д.А. Аткинсона, жившего в России с 1784 по 1801 год, «Катание с гор на Неве» еловые деревца расставлены по всему скату горки и по её бокам. На рисунках и гравюрах XVIII–XIX веков украшения из ёлочек в местах зимних городских увеселений встречаются постоянно: на анонимной гравюре «Катание на чухнах» (конец XIX века) ёлочные ветки разбросаны по замёрзшей Неве, а на рисунках А. Бальдингера (гравюра К. Крыжановского) «Катание на льду на Екатерининском канале в Петербурге» и «Ледяные горы» (1879) всюду — на горках, на подъёме и на их скате — стоят небольшие воткнутые в снег
Рождественское дерево в России в первой половине XIX века
С ёлкой как с «ритуальным атрибутом рождественской обрядности» [68, 47] мы встречаемся в России в начале XIX столетия. На этот раз встреча с ней состоится уже не в Москве, а в северной столице. Приток немцев в Петербург, где их было много с самого его основания, продолжался и в начале XIX века. Вполне естественно, что выходцы из Германии привозили с собой усвоенные на родине привычки, обычаи, обряды и ритуалы, которые тщательно сохранялись и всячески поддерживались ими на новом месте жительства. Поэтому неудивительно, что на территории России первые рождественские ёлки появились именно в домах петербургских немцев. В русской печати первых десятилетий XIX столетия об этом обычае сообщалось с подробностями, характерными для описания особенностей чужой культуры. А. Бестужев-Марлинский в повести «Испытание» (1831), изображая святки в Петербурге 1820-х годов, пишет: «У немцев, составляющих едва ли не треть петербургского населения, канун Рождества есть детский праздник. На столе, в углу залы, возвышается деревцо …Дети с любопытством заглядывают туда». И далее: «Наконец наступает вожделенный час вечера — всё семейство собирается вместе. Глава оного торжества срывает покрывало, и глазам восхищённых детей предстает Weihnachtsbaum в полном величии…» [45, 33].
Судя по многочисленным описаниям святочных празднеств в журналах 1820–1830-х годов, в эту пору рождественское дерево в русских домах ещё не ставилось. Вряд ли Пушкину когда-либо пришлось видеть ёлку на Рождество или же присутствовать на посвящённом ей празднике. Ни Пушкин, ни Лермонтов, ни их современники никогда о ней не упоминают, тогда как святки, святочные маскарады и балы в литературе и в журнальных статьях описываются в это время постоянно: святочные гаданья даны в балладе Жуковского «Светлана» (1812), святки в помещичьем доме изображены Пушкиным в V главе «Евгения Онегина» (1825), в Сочельник происходит действие поэмы Пушкина «Домик в Коломне» (1828), к святкам (зимним праздникам) приурочена драма Лермонтова «Маскарад» (1835): «Ведь нынче праздники и, верно, маскарад…» [226, 257]. Подобные примеры могут быть умножены. Однако ни в одном из этих произведений о ёлке не говорится ни слова. Журналы, регулярно помещавшие в рождественских и новогодних выпусках отчёты о разного рода праздничных мероприятиях, проводившихся в Петербурге и в Москве («Молва», «Вестник Европы», «Московский телеграф» и др.), детально описывавшие святочные балы и маскарады в дворянских собраниях, театрах и дворцах — с изображением присутствовавших там людей, костюмов, убранства залы, еды, праздничного сценария, танцев, а порою и случавшихся там разного рода скандальных и пикантных происшествиях, — ни в 1820-х, ни в 1830-х годах никогда не упоминают о наличии в помещениях рождественского дерева [см., например: 499, 20]. Отсутствует оно и в так называемых «этнографических» повестях (Н. Полевого, М. Погодина, О. Сомова и др.), авторы которых, зачастую с неприязнью отзываясь о городских нововведениях в ритуал зимних праздников и противопоставляя городские святки «естественному» веселью старинных народных святок, не преминули бы упомянуть и ёлку, если бы она уже была известна [345, 3-24].
Издававшаяся Ф.В. Булгариным газета «Северная пчела», которая всегда чутко реагировала на новые явления российской бытовой жизни, только-только начинавшие входить в моду, регулярно печатала отчёты о прошедших праздниках, о выпущенных к Рождеству книжках для детей, о подарках на Рождество и т.д. Ёлка не упоминается в ней вплоть до рубежа 1830-1840-х годов. Однако начиная с этого времени «ёлочная» тема буквально не сходит со страниц предпраздничных выпусков газеты: в поле зрения оказываются подробности, касающиеся устройства как самого праздника в честь рождественского дерева, так и коммерческой стороны дела. Первое упоминание о ёлке появилось в «Северной пчеле» накануне 1840 года: газета сообщала о продающихся «прелестно убранных и изукрашенных фонариками, гирляндами, венками» ёлках [379, 1]. Год спустя в том же издании появляется объяснение входящего в моду обычая:
Мы переняли у добрых немцев детский праздник в канун праздника Рождества Христова: Weihnachtsbaum. Деревцо, освещённое фонариками или свечками, увешанное конфектами, плодами, игрушками, книгами составляет отраду детей, которым прежде уже говорено было, что за хорошее поведение и прилежание в праздник появится внезапное награждение…
По характеру сообщения заметно, что к началу 1840-х годов обычай устанавливать на Рождество ёлку знаком ещё далеко не всем: «У нас входит в обыкновение праздновать канун Рождества Христова раздачею наград добрым детям, украшением заветной ёлки сластями и игрушками» [381, 1]. Понимая, что становящееся модным новшество нуждается в объяснении, Булгарин сообщает своим читателям его происхождение: