Русская фэнтези-2009. Разбить зеркала

Сборник

–Мама, мама, а дальше?

–Дальше – мыть руки и спать, – говорю я строго.

Чихать она хотела на мою строгость.

–Я к мантикоре!

Только и успеваю, что поправить у нее на шее медальон со Знаком Тенны.

Ольга Онойко

ИСПОЛНИТЕЛЬ

Памяти Никки

–Каша! – с отвращением сказала она, сморщив нос. Нос был курносый, с черной родинкой над кончиком. Все казалось, что это она промахнулась карандашом для глаз, и тянулась рука – стереть. – Ка-аша!

–Чирей, – отозвался

он равнодушно, шаря по полке в поисках чайного пакетика.

–Я это не буду!

Под курносым носом дымилась банка растворимой картошки. Сидела девица не по-людски: прижав локти к бокам и наклонив голову к самой банке, точно собиралась лакать по-кошачьи. Дешевый карандаш, щедро размазанный по векам, расплывался и сыпался. Вытаращенные глаза девицы дико поблескивали из черных облаков.

–Ну чаю попей. С печеньем.

–Я есть хочу! У тебя почему нечего совсем?! Каша!

–Говорить учил меня мастер старый Йода, Хлора и Фтора.

–Дурацкий Кашка! – Она зафыркала, подняла длиннопалую худую руку и оттолкнула банку. Желтое пюре, похожее на растворимую пластмассу, потекло по столу. Пальцы девицы легли на стол, побарабанили. Локоть ее оставался прижатым к боку.

Киляев вздохнул.

Терпеливо вытер стол от картошки, выбросил изгаженную тряпку в мусорное ведро. Налил чаю, развязал узел на пакете с печеньем. Сел на табурет напротив девицы.

–Тирь, – безнадежно сказал он. – Ну чего ты, в самом деле?

–Я чего? Ты чего!

–Зачем ты сбежала?

–Хочу и сбежала. И не сбежала. Я гуляла.

–Гулёна.

–Мямля.

Она и печенье брала не по-людски: вытягивала над пакетом растопыренные пальцы и сгребала сухие пластинки в горсть, нещадно ломая их и кроша в хлебный песок. Потом запихивала в рот то, что оставалось в кулаке. А еще она чавкала ужасно и чай изо рта проливала. Киляев честно пытался ее хоть как-то воспитывать, но Тиррей в ответ на каждое осторожное замечание принималась крутить носом и заявляла, что «будет тогда спать». Это в лучшем случае. В худшем она начинала злиться, а злилась Тирь как дикий зверь – страшно. С зубами, ногтями и воплями такими, что однажды соседи вызвали милицию, решив, что безобидный с виду Киляев на самом деле маньяк и у себя на квартире кого-то насилует.

–Ка-а-а-аша! – гнусаво протянула Тирь, глядя в чашку. Она, когда пила, не поднимала чашку со стола, а наклонялась к ней, и глаза ее сошлись к самому носу.

–А ты Чирей, – жалко сказал Аркадий. – На заднице.

Ужасно это было, просто невыносимо. Она делала что хотела, она уходила из дома на недели, она отказывалась работать, Киляева вызывали забирать ее из обезьянника, грязную, исцарапанную, и даже задерганные службой менты его жалели. То ли бить ее надо, чтоб понимала? Но она же дикая совсем, безмозглая тварюшка, что с нее взять… жалко. И к тому же она, вообще говоря, еще сама Аркашу отлупит, потому как злей и отчаянней.

Хоть плачь.

–Из-за тебя концерт пришлось отменить, – сказал Киляев. – Поэтому денег мало.

Он хотел сказать это громко и строго, чтобы Тиррей пригнулась, засверкала настороженными глазами из-под сбившихся в колтуны волос, начала гладить себя по плечам красивыми пальцами: она всегда так делала, когда понимала за собой вину.

Строго – не получилось.

Но Тирь все равно

пригнулась.

–У, – сказала она. – А еще когда?

–Концерт?

–Угу.

–Не знаю, – очень спокойно ответил Каша. – В «Дилайте» сказали, что больше не зовут. Групп много. Таких, у которых ничего не срывается.

–И чего?

–Не знаю. Может, будем еще куда-нибудь пробоваться. Только поначалу денег вряд ли дадут. А может, и просто не возьмут. Мы же две недели не занимались. И вообще с июля черт-те как работали. Правда, Тирь?

Теперь она пригнулась так, что прядь грязных волос с челки влезла в чай. И ничего не сказала, даже не гукнула.

–Может, мне все-таки другую работу искать? – серьезно и доверительно спросил у нее Киляев.

Тиррей вздохнула – робко и растерянно, по-детски. Помолчала. Обмахнула о голые колени руки, залепленные сухой крошкой от крекеров.

–Аркашика, – протянула шепотом. – Ты ничего, я это. Я – ну. Теперь вот. И ты тоже. Я так. Аркашика.

–Ага, – устало ответил он. – Я понял… Ну что, может, позанимаемся?

–Ну, – сказала она и с готовностью встала. Изодранный подол джинсового сарафана колоколом качнулся над худыми ногами.

Кожа у Тиррей была нечеловечески гладкая и ровно-смуглая, оттенка сильного загара, только загар никогда не ложится так ровно и так долго не держится. Глядя ей в спину, Каша вспомнил, что под сарафаном она ничего не носит. Сглотнул. У него еще ни разу не было нормальной девушки, только Тирь – иногда, когда ей приходил каприз. Каприза у нее не случалось с июля, а нынче заканчивался октябрь. Киляев старательно подумал о том, что Тиррей не мылась, шлялась столько времени незнамо где, и после всего этого пора бы о работе подумать, а не о перепихоне… не помогло. От Тиррей никогда не пахло – то есть не пахло так, как от людей. Она пахла лаком и деревом. И болела только своими болезнями. И гладкая кожа, и сарафан на голое тело…

–К мастеру бы тебя отвести, – громко сказал Аркаша.

–Х-хы! – с презрением ответила Тиррей, передернув красивыми плечами. Она прекрасно понимала, что у Каши нет денег на мастера, а даже и будь деньги – она бы не далась. Чай, не деревяшка.

–Акустика? – донеслось уже из коридорной темноты.

–Ага! – торопливо крикнул Киляев.

Дурочка и хиппоза Тиррей (в дурном настроении – Чирей, в хорошем – Тирям-Тирям) жила в его квартире уже год. С перерывами на загулы. Аркаша честно не знал, стоит ли она мук, которые он перенес. Со всех сторон говорили, что и не таких стоит, что любой музыкант позавидует ему черной завистью и что ему в руки упал подарок с неба, и это то же самое, как если бы Каша сам по себе родился гением.

Вроде бы так.

Но Тиррей? Подарок?!

С виду она напоминала неформалку конца восьмидесятых. Авария-дочь-мента и Цой-жив, и перестройка-дефицит, и прически дурацкие, и наркоманские изможденные лица. В ту пору Каша только-только пошел в школу. Ушедшая эпоха не вызывала у него ни интереса, ни ностальгии. Тиррей вся была какая-то потрепанная, подержанная, позавчерашняя, под стать тому вытоптанному леску с ожогами кострищ, где он ее, брошенную какими-то мангальщиками, нашел. Подобрал, еще не понимая, какое проклятие берет в руки, – и не было дня, чтоб не жалел об этом.