Русская канарейка. Блудный сын
Шрифт:
Старик растерянно поднял глаза на Шаули, молча вопросительно провел ладонью по лицу, как бы сбрасывая на землю повязку. Шаули так же молча покачал головой. И тот все понял… Забрался внутрь «скорой», сидел рядом с носилками, держал Леона за руку, монотонно, хрипло повторяя:
– Мальчик… мальчик…
И по тому, что, отнимая руку, возвращал ее мокрой, было понятно, что он плачет не переставая.
– Ну, будет тебе, – вдруг проговорил Леон тихим и внятным голосом. – Уймись.
И сразу стало ясно, что ни минуты он не спит да и не спал – с тех пор, как пришел в сознание там, в бункере; с тех пор, как пришел в сознание
И руку Аврама сжал левой рукой неожиданно крепко, жестом попросив наклониться ниже, еще ниже…
– Мать… – сказал ему в ухо. – Не стоит ей пока…
– Хаз ве халила! [30] – воскликнул Аврам и молча затрясся, уже не таясь.
Ей приснились ее грядущие роды. Оказывается, это вовсе не больно, легко и даже весело, и как бы все между прочим… Смутного продолговатого ребенка плавно уносят куда-то прочь, а над ней склоняется врачиха с лицом фигурного тренера Виолы Кондратьевны и ласково говорит:
30
Боже упаси! (ивр.)
– Поздравляю! У вас родился мальчик с двумя парами глаз.
– Как?!.. Почему?.. – бормочет Айя в испуге. – Ведь это… неправильно, ненормально?!
Очень даже нормально, приветливо отвечает врачиха, и вполне даже оригинально выглядит. Есть и слово такое красивое: многоочитый… Вот архангелы или там серафимы… И если что, положим, случается с одной парой глаз, то…
Но Айя ее уже не слышит, она срывается с каталки и невесомо, в воздухе бежит по каким-то длинным коридорам, куда чужие люди в белых халатах унесли ее ребенка, бежит и ударами кулака распахивает двери, за которыми – ничего, пустота… И она кричит, кричит, понимая: вот, оказывается, в чем настоящая боль, вот это и есть, оказывается, родильная мука…
Проснулась с папиной ладонью на щеке:
– Ты кричишь.
– Да… сон дурацкий… какая-то чушь.
Она медленно села на своем рыдване, спустила тяжелые налитые ноги на пол, нашарила тапки.
– Может, пора? – обеспокоился он. – Поедем?
– Да нет, – с досадой отмахнулась она. – Говорю ж тебе: идиотский сон, и больше ничего.
Встала и, как была, в рубашке потащила брюхо к компьютеру.
– Ну, как на работу! – воскликнул отец. – Умойся сначала, оденься, позавтракай по-человечески… Да пожалей ты ребенка!
Она вспомнила сон: многоочитый… И содрогнулась от вновь наплывшего на нее кошмара…
Компьютер всегда стоял включенным. Иногда ночью, оттого, что уже и лежать было тяжко, ни вдохнуть, ни выдохнуть, она поднималась и приникала к монитору, пускаясь по своему обычному кругу: все ведущие международные агентства новостей.
А тут и шарить не пришлось: экран расцвел прямо на ленте France-Presse на английском языке, будто ждал ее пробуждения, будто именно эта краткая новость, промаявшись ночь в нетерпеливом ожидании, послала ей сон-пробуждение – вставай, мол, смотри: для тебя писано.
Несколько слов, скупых и казенных:
Минувшей
Если прочесть кому неосведомленному – полная абракадабра: где Кипр и Турция – а где Иран и ливанские группировки?
Она поняла все мгновенно, как ослепило. Дико крикнула:
– Господи!!!
Из кухни примчался отец, обхватил за плечи, привалил к себе, испуганно и дальнозорко щурясь в экран, пытаясь разобрать, что там страшного дочь могла вычитать. А она все билась в его руках, тянула шею, кричала:
– Гос-пади!!! Госпади-и-и-и!!! – как, наверное, и кричат в настоящих, а не сновиденческих родах.
– А что такое «аллилуйя»?
– «Славьте Господа!».
– На церковнославянском?
– Нет. На древнееврейском.
И улыбнулся этой своей улыбочкой, больше похожей на щит латника…
Господи, как она могла… где были ее мозги, почему сразу?!..
Господи, как она не дотумкала, не допетрила, не сопоставила, дура дурой! Вот же на кого он чем-то похож – на Михаль! Нет, еще на… да, на ребят, с которыми она работала на виноградниках под Ашкелоном; на измотанных солдат, прошивающих всю небольшую страну со своими винтовками и рюкзаками по всем автобусным рейсам, во всех направлениях… Что-то общее – в жестах, в мимике; клоунская свобода тела, белозубый гвалт, а кисти расслаблены и этак штопором, будто ввинчивают лампочку в патрон, когда что-то доказывают… Эх ты – ломилась в никчемные двери, в чужие приемные… где, где был твой профессиональный взгляд фотографа?! Как можно было не опознать сразу этот израильский жест!
И вдруг – как рукой сняло: весь морок и страх, глубинную мутную жуть; самолетную белесую непроглядь, таиландскую работную каторгу… Все стало ясно, четко, стремительно, и она оборвала саму себя: ну, довольно!
Молча и решительно высвободилась из рук отца, молча оделась, стала собирать какую-то даже не сумку, а тряпичную рыночную котомку. Илья напряженно следил за всеми этими – сначала показалось, беспорядочными – движениями. Посмотрела бы на себя: застиранная цветастая рубашонка, холщовые штаны на резиночке – посоха только не хватает… Но когда она достала из бабушкиного бюро британский паспорт и сунула его в эту странническую котомку, он решительно встал в дверях комнаты, ладонями упершись в косяки.
Как бабушка когда-то – нелепо, смешно и жалко – отчеканил:
– Через мой труп! – И добавил: – Давай, отодвинь меня. Попробуй меня обойти. Я здесь буду стоять вечно.
Она даже не услышала, просто не обратила внимания: была так сосредоточенна, так собранна и внятна. Подошла к отцу, положила обе ладони ему на грудь и тихо – а в лице такой покой, и глаза блестящие, и губы дрожат – сказала:
– Не бойся, папа. Теперь все будет хорошо.
Илья умоляюще крикнул:
– Что ты творишь?! Ты же… ты – мать, мать!!! Ты прежде всего должна думать – о ком?! О том, кто в тебе! Ты доноси! Доноси, дай ты мне его на руки, а потом поедешь!