Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
Войдя в номер, Айя заперла дверь, опустилась на кровать и долго тупо раскачивалась, собираясь с силами. Мыслей у нее не было никаких. Любой предмет, попавшись на глаза, приобретал скрытый смысл и огромную выпуклую важность, что-то пытаясь ей рассказать, растолковать, имея колоссальное значение… Только ее жизнь не имела ни значения, ни смысла, ни будущего.
В какую-то минуту она обнаружила, что испорченной шарманкой нудит и нудит, без передыху, в такт своим раскачиваниям:
– Леон чтоб ты сдох со своими бандитскими делами Леон видишь что ты наделал куда мне теперь гад ублюдок предатель!!!..
Она поднялась, открыла чемодан и как заведенная стала собираться, особенно аккуратно складывая вещи Леона.
Затем позвонила на стойку и попросила вызвать такси. Но когда машина приехала, Айя не сразу смогла выйти: ее опять рвало, бедный желудок просто сводило штопором – пустотой рвало, одной лишь горечью, одним только горем…
В зеркале ванной парили ее черные брови на белом лице с перепачканным ртом. А сама она была воздушным шариком, готовым взлететь и упереться в потолок, и навеки распластаться где-то рядом с алебастровой розеткой, окруженной выпуклыми виноградными гроздьями…
– All’ Aeroporto di Genova, per favore… [65]
И закрыла глаза, и зубы сцепила, твердо намереваясь не заблевать машину.
Она уже знала, что Леона нет. Знала, что опять должна бежать и прятаться. Не знала только, что беременна и что ей больше нечего бояться – ибо к берегу течением прибило вовсе не Леона, а человека, который так долго держал ее в страхе. Которого сейчас и хоронить-то было некому.
65
В Генуэзский аэропорт, будьте любезны… (ит.)
Возвращение
Первым лапу приложил Юргис, помощник капитана. Вернее, не лапу – просто двинул в челюсть ботинком, не утруждая рук: Леон валялся связанный на нижней палубе.
Жилистый, верткий, низколобый тип с неожиданно кокетливой родинкой в ямке подбородка, закоренелый садист и наверняка закоренелый уголовник – Леон понял это по распевному говорку, пересыпанному ласково-убедительным матом. Именно он выбил Леону первый зуб – впрочем, неизвестно, что делали с ним в той первой неудержимой ярости, первой ликующей злобе, когда, огрев по голове тяжелым фонарем, вытащили бессознательного из воды.
…Поначалу его медленно раскачивало между тьмой и тьмой. Едва он выкарабкивался на гребень – не света, нет, на гребень боли, а значит, осознания себя, – как та же боль обрушивала его в новый провал небытия.
Он не знал, хочется ли ему остаться на точке болевого равновесия, при которой можно думать. Очнувшись, первым делом пытался мысленно прощупать тело, и по тому, как не смог разлепить век в корке натекшей крови, по огненной пульсации в висках и затылке сам поставил диагноз: сотрясение. С той минуты больше сознания не терял, но лежал очень тихо.
Он уже понял, что связан по рукам и ногам широкой липкой лентой, какой были перевиты ковры. Он и лежал среди ковров, правый локоть чувствовал холодное прикосновение пластиковой пленки (значит, с него содрали гидрокостюм, еще бы: тот хоть немного защищал от ударов). По механическим шумам, иным, чем шумовой прибой в голове, Леон определил, что находится внизу, где-то над машинным отделением.
Время от времени вверху возникали и приближались неровные шаги (винтовой трап); к нему подходили, внимательно его рассматривали; тогда он замирал, замедлял дыхание и пульс, а о мышцах лица можно было не беспокоиться: из-за корки засохшей крови лицо наверняка выглядело устрашающей индейской маской. Его тормошили, проверяя по-разному: один легкими руками осторожно тряс за плечо, другой с небрежной ленцой попинывал ногами, и надо было сдерживать стоны. Затем шаги уносились в винтовом движении вверх.
Достала уже эта лестница ангелов…
Но однажды (он всплыл из очередного зыбкого провала и тихо радовался нахлынувшей боли: все еще жив) явились двое. Спустившись, остановились рядом, носок туфли поддел локоть Леона, сбросил на пол, и недовольный пожилой голос произнес по-русски:
– Не лучше ли решить эту проблему прямо сейчас? Он ведь мог и не всплыть. Мне не нужны приключения на борту, Юргис. И хозяин не простит мне этого триллера, он любитель других жанров. Учтите, что в любой момент…
– Но Гюнтер кричал, что этот – «разменная монета», – вкрадчиво перебил другой голос (мистер Хайд, почему-то отметил Леон: голос сочный, с подливкой). – Выходит, Гюнтер его знал? На кого-то собирался менять? Знаете, кэп, пусть там разберутся, пощупают падлу. Там люди бывалые, вмиг все прояснят… – И жестче уже добавил: – Да и момент упущен. Сразу надо было – того… А сейчас, если кто из команды проговорится…
С минуту оба молчали, затем пожилой голос брезгливо сказал:
– Но сделайте же что-нибудь, чтобы он не подох, если считаете, что непременно должны довезти его живым. Промойте рану, я не знаю, вколите что-то обеззараживающее! Что он валяется тут, как… падаль! Приведите, черт побери, его в чувство, Юргис, если вы так заинтересованы в том, чтобы его доставить.
Оба направились к трапу и, пока поднимались (капитан немолод, вновь отметил Леон уже по звуку шагов), продолжали негромко обсуждать ситуацию.
– Да, и позаботьтесь связаться с партнерами, – говорил капитан. – Боюсь, место встречи придется изменить, вопреки названию известного фильма. Передайте, что мы предпочитаем греческие воды. Греки – лентяи, патрульных катеров там практически нет, чего не скажешь про итальянцев, особенно в районе широты Мальты. Карабинеры там рыщут – дай боже…
– Ну дак африканов отлавливают…
Голоса удалились и стихли.
Но минут через десять спустился кто-то еще (шаги другие, моложе – простодушнее), и что-то полилось в миску или в тазик, затем на лицо Леона положили мокрую горячую тряпку – он чуть не задохнулся. Деловитые руки принялись смывать корку сохлой крови со лба и глаз, выжимать тряпку и вновь опрокидывать ее на лицо; горячие струйки затекали на шею и на грудь, хотелось ловить их губами. Кто-то, насвистывая, драил его, как палубу. Что именно насвистывали, Леон не определил (от этого зависело, на каком языке обратиться).