Русская канарейка. Трилогия в одном томе
Шрифт:
– А там по-прежнему хороши бараньи ребрышки?
– Не так, как раньше, но вполне съедобно.
Оба замолчали. Не стоит ему гнать так машину, подумал Шаули, с его-то сердцем. Но как это поделикатней сказать? В отличие от Кенаря, который лепил Натану все, что хотел, Шаули привык держать себя с Натаном довольно церемонно.
Им предстоял тяжелый разговор двух виноватых мужчин, и Натан чувствовал, как сопротивляется Шаули, как внутренне протестует против этой вины, как много бы отдал за то, чтобы живой-здоровый Леон распевался где-то там, в своем Париже, на своих подмостках – не востребованный конторой и свободный.
А больше всего мы хотим, чтобы все было кончено в ту или другую сторону,
Свернув на Абу-Гош, большую арабскую деревню, широко и без всякого плана разбросанную по склонам холмов, они поехали главной асфальтированной улицей мимо теплиц, закусочных, лавок и гаражей.
Как и любая арабская деревня, эта была застроена домами в причудливом местном стиле, сочетавшем венецианские окна и флорентийские галереи вторых этажей с куполами турецких бань и бетонными столбами, на которых строения выглядели грандиозными курятниками. Припарковались у одного из таких.
Сейчас здесь было пустовато – будний день; но по субботам сюда наведывались гурманы даже из очень отдаленных мест. Ресторан этот лет тридцать держала одна семья, и посторонних тут не было даже на подхвате, даже на самой черной работе. Всем – и в кухне, и на террасе, и в трех залах – заправляли свои: старик с несметной ратью сыновей, племянников и внуков. Все поджарые, сноровистые, с узкими и смуглыми бровастыми лицами; все в белых рубашках и черных брюках. Потому что черкесы, Кавказ, мужчины… рассеянно отметил про себя Натан. Действительно, мусульманское население этой дружественной деревни, по преданию, имело черкесские корни, и потому здешние мужчины никогда не участвовали в боях против Израиля; наоборот, многие даже служили в армии и погибали за страну, и гордились боевыми заслугами и могилами сыновей на военных кладбищах.
За барной стойкой, облицованной иерусалимским камнем, посетителей встречал муж одной из младших дочерей старика-хозяина, видный черноусый мужчина с выправкой председателя адыгейского колхоза советских времен.
И Натан и Шаули тут бывали не раз, обоих хозяева знали в лицо, считая какими-то шишками в МИДе; так что, едва они поднялись по лестнице на второй этаж и показались в дверях застекленной террасы, из внутренних покоев дома был немедленно вызван глава клана, старый Али. Он поспешил к гостям с горделивой приветливой улыбкой и провел их в дальний, самый изукрашенный, сейчас совершенно свободный от гостей «свадебный» зал, где среди зеркал, хрусталя, позолоты, лепнины и прочего густого восточного апофеоза красоты стояли ряды простых деревянных столов без скатертей. Несмотря на раззолоченное великолепие обстановки, Али не терпел «всех этих американских глупостей». Стол должен быть чисто выскобленным – это раз. Второе: салфеток побольше, ибо местная кухня богата ароматным бараньим жиром – разве на него напасешься этих изысканных крахмальных тряпочек! Салфетки – самые простые, бумажные, в алюминиевых коробках с окошком – присутствовали в центре каждого стола: тяни, сколько потребуется.
Закуски тут не менялись со времен Войны за независимость и грешили некоторым избытком перца и уксуса, но хумус и бараньи ребрышки были просто божественны.
Когда парнишка, присланный их обслужить (хозяйский внук или внучатый племянник), был допрошен на предмет что из мяса сегодня особенно удалось, получил указания и испарился, Шаули еще с минуту досказывал, как его дядя мариновал баранину: в вине, с розмарином и кумином. После чего, без всякого перехода, навалившись грудью на стол, подался к Натану и негромко сказал:
– К сожалению, на сегодня мне хвастаться нечем. Хотя, поверь, я вывернулся наизнанку и вывернул всех своих людей. Знаю только, что он все еще жив. Не представляю, что он им скармливает и на чем держится. Разве что арии свои поет…
Он аккуратно вытянул из плетеной корзинки нож и вилку, передал их Натану.
– Возможно, его прилечивают – там же врачей достаточно – с целью обмена или выкупа в будущем.
– Его перевозят с места на место, – буркнул Натан, принимая прибор. – Одно убежище мы засекли по прослушке: соблазнительно близко, деревня Хиам, несколько километров от Метулы. И в моей воспаленной башке сразу взыграл некий молниеносный план… Но в ту же ночь его уволокли в другую бетонированную дыру, и далеко – куда-то в район Ан-Наби Отман, в Бекаа. Их же там сотни, этих дыр. Чуть не под каждым домом и непременно под каждой мечетью: чтобы Аллах слышал стоны неверных… Нам еще повезло с этим их сирийским бардаком: в другое время Кенарь в считаные дни был бы в Иране, а это конец. – Он развел руками: – На глазах у всех прикончить не кого-нибудь, а координатора по связям КСИРа с «Хизбаллой» – это, я тебе скажу… На допросы к нему наверняка уже наведались спецы из Тегерана. Скорей всего, унюхали наш след.
– Не думаю, – возразил Шаули. – По почерку-то – след вовсе не наш. Не взрыв, не пуля… Смотри, ведь что он надумал, затейник: топить котенка. Кустарь-одиночка, одержимый местью. Уверен, он держится именно этой версии: личная месть – пылко, романтично, идиотски наивно… Разве это наш почерк? И потом: о нем же все можно прочитать в Интернете: всё – блеск и позолота, всё – на сцене, на виду. Французский певец, публичная персона…
Натан помолчал и сухо произнес:
– Вот именно. Можно подумать, ты цитируешь Нахума Шифа. Он мне так и заявил: французский певец, говорит…
Шаули раздраженно пожал плечами:
– Нахума можно понять: все было размечено по минутам, на Мальте этих ковровиков поджидали надроченные итальянцы. Но ковровики поменяли маршрут, потому что на борту был Кенарь… Разве не так?
Натан ничем не отозвался на это справедливое замечание. Только с угрюмым ожесточением проговорил:
– Никогда не прощу себе, что втянул его в эту историю.
– Перестань! – мгновенно отозвался Шаули, будто ожидал именно этой фразы.
Паренек с тяжелым подносом в руках локтем приоткрыл дверь и втиснулся боком. На подносе – стеклянный кувшин с лимонной водой (ветка мяты колышется темно-зеленой водорослью), корзинка с питами и десяток фаянсовых плошек – в каждой горстка какой-нибудь закуски. Выставив в центр стола питы и тарелку с хумусом, парень симметрично расставил фаянсовые плошки, полюбовался морковно-свекольной мозаикой закусок и исчез.
Вот что здесь было чертовски удобным: никто не нырял тебе под руку – вытащить тарелку с недоеденным куском, никто не встревал посреди разговора с елейной улыбкой – вкусно ли и все ли о’кей? Деликатность и достоинство Кавказа, вновь подумал Натан. Слишком часто весьма занятые люди встречались здесь за напряженной и трудной беседой.
Среди закусок две-три были вопиюще острыми, и Натан, который за десятки лет так и не смог пристраститься к местной пище, инстинктивно подвинул их к Шаули: тот в еде был настоящим огнепоклонником.
А вот питы здесь пекли сами – поджаристые и легкие, прямо с лопаты, они еще дышали живым огнем, и Натан, оторвав и отправив в рот кусок, обжегся, задышал рывками, остужая во рту хлеб.
– Он у меня, знаешь, прямо перед глазами – в тот день, в венском кафе, – сумрачно продолжал он. – Такой элегантный, с ума сойти, в неброском дорогом костюме, зубы – жемчуг. И эти руки артиста, глаз не оторвать! Помню, подумал: мальчик в зените благополучия, стоит ли его тревожить. А как Магда кричала, боже, когда я проговорился, что еду к нему на встречу! «Вы оставите его в покое!» Чуяла, наверно…