Русская красавица. Анатомия текста
Шрифт:
– А злодей ей и говорит…
– Ну, или не по природоведению, – несколько раздраженно поправилась тетечка. – Каждый воспитатель видит возможность удержать группу в тишине по своему… Самые маленькие, ну их сразу видно, – подходят под ваш запрос. Девочке три, мальчишкам двоим четыре, одному три с половиной…
– Так вот ты какая, – не в силах сдержаться, прошептала я. Павлуша сильно сжал мою руку, то ли поддерживая, то ли одергивая. Я смотрела долго-долго, не мигая, не шевелясь, до рези в глазах и дрожи в коленях. Девочка казалась очень серьезной. Большие, темные – почти черные, с чуть-чуть сближенными зрачками, – глазки настороженно глядели на воспитательницу.
– Когда я только тебя увидела, сразу поняла – вон моя девочка. Такая лучистая, такая светлая и улыбчивая… – вспоминаю, что давно уже придумала эту фразу и прокручивала ее в голове, собираясь в будущем объясняться ею с приемной девочкой. Вспоминаю и чувствую, что, несмотря ни на что – ни на эту настороженность в глазах малышки, ни на общую напряженность – все равно буду рассказывать ей об улыбчивости и лучистости.
– Хотите войти? – тетечка явно спешит по своим делам, поэтому торопит события.
– Да, конечно, – Павлик уже заталкивает меня в комнату.
– Здравствуйте ребята.
Дети подскакивают, как выдрессированные, выпрямляются, тянут долгое: «Здра-аа-вствуууй-те-ее!»
– Можете садиться. Походите пока порассматривайте зверушек, а мы поговорим с воспитательницей…
Дети не шевелятся. Двое старших, кажется, что-то понимают, берутся за руки и организованно и осторожно направляются к клеткам. Останавливаются в нерешительности после пары шагов:
– Правда, можно? – спрашивают, наконец. – Можно подойти к птичкам?
– Ну конечно, можно! – с едва скрытым раздражением говорит тетечка.
– Ура-а-а! – дети оживают, подталкивают младших, бегут… – Вот бы почаще приходили смотреть, мы бы каждый день баську видели! – громко восклицает взрослая уже совсем девочка…
Я подхожу к своей малышке. Она смотрит исподлобья, ловит мою улыбку, стесняется, прячется за кадушку от большого дерева.
– Это Мариночка, – мягко опускается в ухо ровный, глухой голос той воспитательницы, что читала книгу. – Хорошая девочка. Немного пугливая. Она у нас почти с самого рождения. Подброшенная… Сведений о родителях не установилось. Даже фамилию не знаем. Зовем – Бесфамильная. Мариночка Бесфамильная…
Девочка выглядывает из-за кадушки, очень серьезно смотрит мне в глаза и хохочет взрослым, низким голосом. Попугаи в клетке, окруженной остальными детьми, принимаются зловеще каркать. Воспитательница вдруг вырастает до огромных размеров и кричит:
– Марина Бесфамильная! Марина Бесфамильная!
– А-а-а-а! – стараюсь перекричать всех их я, но голос застряет где-то в горле, обращаясь в рыдания…
Ничто не поможет!
Меня отпаивали водой и валерьянкой, откачивали всем педагогическим коллективом. Павлик тряс за плечи и просил успокоиться. Я захлебывалась слезами, оплакивая мечту о приемной дочери и кричала небу, что прекрасно поняла его знак.
Ничто не спасет меня!
Одержимость Мариной так глубоко проникла в мой мозг, что я уже не могу отличить реальность от вымысла. Павлик доказывает, что имя и фамилия девочки – лишь совпадения, а я никак не могу определиться, существует ли Павлик на самом деле или мерещится мне, как хохот черноглазой девочки, карканье попугаев и прочая дребедень…
Я безнадежно больна!
Насилу отбившись от настойчивых просьб вызвать врача, Павлик выволакивает меня на улицу и… устраивает безобразную сцену:
– Как ты могла?! В такой момент?! Не представляю,
– Нет! – впервые в жизни я ору на него. Отрываюсь, будто на главного врага. Срываю в этом крике всю накопившуюся панику. – Ты не понял ничего, Павлик! Да ты и не должен был понять, это мое, личное… Я обманывала тебя, попросту использовала… И вот наказание. Мне показали, что нельзя так жить. Это – не мой путь, меня не пускают на него. Я не люблю тебя, Павлик. И никогда не любила. Просто хотела найти успокоение! – я вываливаю на его беззащитную голову всю ужасающую правду, и с каждым словом он вздрагивает и темнеет лицом. Я понимаю, что это финал наших встреч и оттого кричу еще сильнее. Пусть знает, какая я дрянь, пусть не рассчитывает, пусть не оставляет в сердце не малейшего сожаления обо мне… – И вовсе я не спокойная, вовсе не здравомыслящая… Ты боишься сумасшедших, да? Помнишь, ты говорил мне. А я и есть сумасшедшая. Едва сдерживалась тогда, чтоб не продемонстрировать… И самое главное – для меня, для тебя, небось, это ничего не значит– самое главное, что я не люблю тебя. И не полюблю никогда. Я вообще никого не люблю, вы все сволочи!
Знаю, что сейчас я ужасна. Опухшее красное лицо, искривленный криком рот, заплывшие мокрые глаза… Знаю, что навсегда останусь в его памяти ведьмообразным монстром. Знаю, но все предыдущие решения мигом перечеркнуты. Жизнь справедлива. Если уж бросать Бореньку, то и с Павликом тогда тем более завязывать. Спасаться самой, самой выкарабкиваться. Зачеркнуть все настоящее, сочтя прошлым и пытаться выстоять…
– И никогда, никогда больше не звони мне! – Павлик обижен. Нет, он не кричит, он шипит сквозь зубы, в приступе острой боли. Такой удар по самолюбию, как мои признания, навсегда заставит его возненавидеть меня. И это к лучшему. Не в нем мне спасение. А я ему – лишь для погибели… Жизнь справедливая штука. Она дала мне знак. Понято…
– Здравствуйте, пригласите господина Александрова, – я дошла уже до крайней стадии, и веду себя непростительно. Перерыв в Интернете ворох сайтов, я так и не нашла нужной информации. Только угрозы, только пессимистические прогнозы… Что ж, действую, как советуют. Покорно обращаюсь к специалисту. Самостоятельно, и не рыпаюсь…
– Он в отъезде! – нагло врет мне птица-секретарь.
Надо же, ведь узнала. После стольких лет, после стольких событий, а все равно помнит…
Вообще птица-секретарь милая, обязательная, преданная женщина, но меня не терпит. Переживает за босса, вероятно. Давным-давно, когда мы с Александровым еще были любовниками, она написала прошение об увольнении. В качестве аргумента вписала: «В связи с резким падением моральных устоев в клинике». Александров не подписал, пожурил ее, пообещал, что все наладится. А она расплакалась и стала жаловаться на то, как я ей отвратительна…
Впрочем, я и сама была бы себе отвратительна. Буквально за неделю до того моего давнего, памятного визита к Александрову, птица-секретарь и я сидели в его приемной, дожидаясь, когда мой муж договорится с ее боссом о вечерних планах. Александров – престижный, частный врач-стоматолог, что по тем временам было заоблачно круто и невероятно – очень дружил с Владленом. Поэтому мы периодически заезжали в стоматологический кабинет, чтоб забрать его хозяина поужинать или просто перекинуться парой ничего не значащих рассказов.