Русская красавица. Антология смерти
Шрифт:
– Я затем и пришёл… – Пашенька всё прибывает в иллюзиях о собственном благородстве. – Затем и пришёл, чтобы вам помогать. У вас тогда в электричке такие грустные глаза были… Такой одинокий вид…
– Нет заманчивей мишени, чем чужое одиночество, но, в то же время, нет обузы горче…
– Это откуда? Из классиков? – зачарованно перебивает Пашенька.
– Нет. Из меня. Только что подумалось…
– Вот видите! Я же говорил, что вы волшебная. Марина, я всегда мечтал встретить такую, как вы. Всегда хотел познакомиться с какими-нибудь дисседентами…
– С кем !?– я уже хохочу, забыв про всех телефонных недоброжелателей, – С диссидентами? А это кто?
– Ну… Это те, которые не согласны! – Пашенька немного обижен, –
– Не согласны с чем? Эх, Пашенька, милый ты человек… Мы не диссиденты, мы антипофигисты. А это куда хуже, прозаичней, жальче и вообще – диагноз.
Пашенька хитро щурится, всем своим видом выражая насмешливое несогласие, и, к моему великому удивлению, переключается на прежнюю тему.
– Так что случилось-то? – он кивает на дверь, как на источник моего плохого настроения, – Может, поговорить с кем надо? Физиономию начистить? Я могу. У нас братва на районе привычная. За своих – кому хошь глотки перегрызём…
– Такой большой, и такой маленький, – не удержавшись, провожу ладонью по Пашенькиной щеке. Мягкие ворсинки, совсем не колючие, несмотря на давнюю небритость. – Удивительно, что таких ещё где-то делают. – спохватываюсь, понимая, что незаслуженно унижаю мальчика, – Ничего особенного не случилось, -докладываюсь, как просили. – Позвонил один хам, я его отчитала по полной программе. Он извинился и впредь, думаю, будет вести себя подобающе.
Пашенька понимающе кивает, а я мгновенно вспоминаю Тэффи.
Блестящая юмористка, талантливая поэтесса, пышущая жизнелюбием мемуаристка – Тэффи была из тех, кто жил красотой сюжета. Несмотря на трагичные, в сущности, обстоятельства своей жизни, в любой истории она видела смешное и помогала так же, забавляясь, смотреть на мир своим читателям. Она была из поколения «свидетелей конца». Из тех, кто не понаслышке знал о предреволюционной жизни России и о последующей гибели страны. Распутин – блудный глаз которого не обошёл ни одну интересную даму – пытался как-то заманить Тэффи в свои сети. Позже выяснилось, что она оказалась чуть ли не единственной барышней Петербурга, которая ответила отказом на фамильярное распутинское: «Ты ко мне приходи. Тяжко хочу, чтобы ты пришла. Ты Распутиным не брезгуй, мужиком. Я кого полюблю, тому палаты каменные строю. Все они мне в бане ноги моют, гордыню свою вымывают». Гипноз мистического старца на ироничный ум столичной журналистки не подействовал, и она лишь недоумённо пожимала плечами, когда именитые дамы света с пылающими щеками и слезами в глазах страстно шептали: «Вчера Он звал меня… Его прикосновение до сих пор жжёт мне руку. Я решусь, я пойду…» На Тэффи произвело впечатление совсем другое. За ту единственную встречу, что была у них с Распутиным, в припадке внезапной откровенности, страшный, чёрный старец вдруг взвыл не по-человечьи: «Убить меня хотят. Не понимают, дураки, кто я таков. Сожгут. Одного не понимают: меня убьют, и России конец. Помни, умница: убьют Распутина – России конец. Вместе нас с ней и похоронят». Позже, узнав из газет, что труп Распутина сожгли, Тэффи всё никак не могла забыть это его пророчество. Не последнюю роль сыграло это предвестие гибели России в решении Тэффи эмигрировать. Кровопролитная гражданская война калечила страну, когда Тэффи была уже во Франции.
Вынужденная разлука с Родиной так и не превратилась для неё в норму жизни. Всю жизнь она чувствовала себя в гостях, хотя и блестяще работала в европейской журналистике. А потом… А потом мода на русских эмигрантов в Париже прошла. Печатали всё реже, обращались за переводами всё неохотней. И что? Женщина, над фельетонами которой хохотала до упада вся российская интеллигенция, умирала в голоде и страшной нищете. «У меня есть одна чудесная целая шляпа, – писала она дочери, проживавшей в другой стране, – Такая красивая, такая нарядная… В моих глазах у неё есть только один недостаток – она не съедобна. Тебя всё ещё интересует, куда я прогуливаюсь
Сейчас Тэффи вспомнилась мне, ввиду схожести ситуаций. Когда-то, ещё в России, её кабинет навестил представитель какой-то из партий. Популярную журналистку тогда многие пытались завербовать в свои ряды. Пришедший вёл себя попросту нагло. Вошёл, поздоровался, с важным видом осмотрел кабинет, взял со стола письмо, вскрыл его, совершенно не стесняясь. Потом распахнул один из ящиков Тэффи, с интересом исследовал его содержимое. Делал он это всё с единственной целью – продемонстрировать свою вседозволенность, чтобы запугать журналистку и заставить слушаться. После короткой, ничего не значащей по сути, речи, незнакомец раскланялся и ушёл. Что же Тэффи? Всё время его пребывания в кабинете она стояла, разинув рот, и совершенно не представляя, как следует себя вести в такой ситуации . Когда он ушёл, она тут же обзвонила всех знакомых и в самой что ни на есть ироничной форме поведала им о визите наглеца. Когда высмеиваешь то, чего в тайне опасаешься, обычно становится легче. Страх уходит и ты снова чувствуешь себя человеком. «Какой ужас! Вы, конечно, отчитали наглеца?» – сочувственно интересовались знакомые. «О, да», – отвечала Тэффи, посмеиваясь сама над собой, – «Мне до сих пор стыдно, как вспомню, что могла настолько выйти из себя!»
Так и я – сначала согласилась со всем навязанным мне собеседником бредом, а теперь хорохорюсь и делаю вид, будто победила в диалоге. Глупо? Ничего. Зато от этого становится легче. Может, рассказать всё это Пашеньке? Воспользоваться рецептом Тэффи и поиронизировать над этой бредовой мистикой? Страшно хочется так поступить, но не могу. Внутри заклинило какой-то клапан, и он не выпускает информацию наружу. Не знаю, нет… Чувствую, что дело слишком серьёзно, чтоб его можно было высмеивать. Впрочем, зачем же тогда нужен смех, если не для того, чтоб бороться с чрезмерно серьёзными вещами?
– Пашенька, что ты скажешь, если я всерьёз заявлю, будто в моей жизни объявился демон? – шуточными выпадами пробую на вкус откровенность.
– Что скажу? – Пашенька мгновенно перенимает мой игривый тон, – Ну… Мне будет очень приятно, я даже подумаю, что не достоин такого катастрофического возвышения…
«Действительно не достоин!» – мелькает у меня в мыслях. Мои попытки попросить о помощи всегда разлетались вдрызг о глупость и манию величия ближних.
– Ну, значит, не скажу. – произношу таким тоном, будто заявляю, что говорить нам больше не о чем.
Пашенька улыбается открыто. Понимает моё молчание правильно. Медленно тянется за курткой, а сам взглядом умоляет: «Не прогоняй! Останови!»
Вот привязался! Перспектива одиноких размышлений, впрочем, моментально напоминает, что ничего плохого мне Пашенька не сделал. Напротив, сделал много хорошего…
Отчего б его не остановить? Забыть всю эту дребедень про загадочные звонки и странные явления. Переключиться. Не думать про Пашеньку гадостей. Отложить все догадки до завтра.. Надо успокоиться…
– Слушай, Пашенька, – чистосердечным признанием выполняю его мысленную просьбу , -Тоскливо мне! Не ходи ты сегодня в свой кабак… Оставайся.
Пашенька порывисто вспыхивает, тянет руки, прижимает к груди. «Я ждал, я надеялся, сейчас, позвоню только», – шепчет многообещающе.
«Кстати, а откуда они взяли мой домашний телефон?» – успеваю подумать, прежде чем снова вступить с гостем в наш не совсем приличный поединок.
«Таксист разберётся», – этот манерный выпад в разговоре с Золотой Рыбкой стоит мне теперь кучу нервов. Мало того, что утро – эту пору дня я всегда переживаю с трудом, ничего сквозь сон не соображая, – так еще и сиди, гадай, куда ехать.