Русская красавица. Кабаре
Шрифт:
Про Сергея Эфрона? С каких это пор ты стал судьбами семей поэтов интересоваться? Что? С тех пор, как стал плодом моего воображения? Да, наверное… Подсознательно я, конечно же, пытаюсь сделать тебя лучше, чем ты был при жизни.
Сергей Яковлевич Эфрон был как раз из тех, кто не сломался на следствии. Отказался подписывать обвинения сотоварищам. Ему и так, и так объясняли, что следствие хочет услышать, а Эфрон – ну как из вредности, ей богу, несчастные следователи извелись с ним, бедняжки… – все правду твердил. Повторял до бесконечности: да, все мы были шпионами, но советскими же!
Измученный, раздваленный, поставленный на грань… Все равно не пошел против совести и никого не оговорил. Не подписывал обвинение, даже когда самые
– Сережа, дальше запираться бесполезно. Есть определенные вещи, против которых бороться невозможно. Рано или поздно ты все равно признаешься и будешь говорить… Как и все мы. Все мы уже сознались, что работали против родины…
В ответ, доведенный до отчаяния Сергей Яковлевич, бессильно откидывал голову, прикрывал «ясно-лазурные» глаза – нет, не такие уже, это описание соответствовало его глазам много раньше, до того, как дымка горечи навсегда лишила его «ясноокости» – шептал потрескавшимися губами:
– Я ничего не понимаю. Это все ложь. Раз так, пусть меня изобличают мои друзья. Им виднее. Сам я ничего сказать не могу…
И не говорил. Не стал наговаривать на себя и других, даже когда увидел показания дочери. Ариадна находилась здесь же, в руках тех же палачей. Показания ее оканчивались вымученной фразой: «Не желая ничего скрывать от следствия, я должна сообщить, что мой отец является агентом французской разведки».
«Остановите допрос, я очень плохо себя чувствую», – такая фраза Эфрона не раз встречается в отчете скрупулезных машинисток. Сергею Яковлевичу действительно было очень, очень, бесконечно плохо… Он пытался покончить с собой, лежал в психиатрическом отделении тюремной больницы, чудом оставался живым после страшных допросов, на которые следователи вытаскивали его в моменты краткосрочных отступов болезни. Громадная внутренняя трагедия надорвала его разум. Буквально на его глазах строй, в который так верили, безжалостно перемалывал самых преданных своих сторонников. Люди, которых лично Эфрон убедил вернуться на родину, гибли теперь в тюремных застенках. И это было выше всякого понимания… Безумный, больной, разуверившийся, Эфрон все же оставался стоек. Ничего не подписал, никого не предал, никого не оговорил… Держался до последнего. До самого расстрела…
/Ушел – не ем:/Пуст – хлеба вкус./Всё – мел./За чем ни потянусь./…Мне хлебом был,/И снегом был. / И снег не бел,/ И хлеб не мил./ Это Цветаева, это уже в январе сорокового. Злые языки говорят, что не мужу. Но – все ему, да ведь, Димочка? Ты пойди, разыщи, спроси… Тебе оттуда сподручнее, а мне так интересно. Ему или не ему? А? Что? Продолжать? Хорошо-хорошо. Слушай.
Сергея Яковлевича забрали в октябре тридцать девятого, спустя полтора месяца после ареста дочери…
– Ты слышишь меня?! – Рыбка, оказывается, еще не ушел. Застыл на полпути, начал что-то говорить, теперь вот добивается моей реакции. Что так кричать? Спокойной ночи я ему, что ли, должна пожелать? – Не время для простраций! – кричит он. Словно большая, угрожающе посеревшая грозовая туча, Рыбка раскачивается возле двери и накаляет обстановку резкими рубленными фразами. – Думать надо! Один, блин в просрации – все казенное добро про… – Рыбка спотыкается об Лиличкин взгляд, – профукал… Другая – в прострации. А мне что теперь?! Повторяю тебе, Марина, делай, что хочешь, но, чтоб через двадцать минут я услышал связный план поисков Артура. Часть долгов – его! И он вернет мне их живой или не очень! А не то сейчас официально всю эту лабуду обкрутим, Артура обвиним и розыск подадим. Так что ты, Марина, лучше по-хорошему скажи, где его искать. Ему же лучше будет. Мне доподлинно известно, что он говорил с тобой о совместном бегстве… Значит, ты должна знать, где его искать. Ты ведь заметила медальон? Значит, можешь, значит умеешь! И… Короче, если по моему возвращению ты не расскажешь все, что знаешь,
– Не за что мстить, – усмехаюсь, параллельно чувствуя приступ абсолютнейшей апатии.
Опять двадцать пять! Похоже, я нашего Рыбку недооценивала. Слабое подобие грамотных традиций ведения допроса наблюдается…. Сделал вид, будто отпускает, полоснул надеждой и снова потуже поясок безнадеги затянул. Чтоб было, с чем сравнивать… Чтоб было, чего хотеть… Теперь, когда поверила уже, что сейчас спокойно отправлюсь спать, держать себя в руках довольно тяжело. Веки потяжелели на тонны, мысли готовы с чем угодно согласиться, лишь бы их оставили покое, нервы ежесекундно собираются сорваться и закатить истерику… Сижу, повесив голову на руку, кручу на указательный прядь волос из челки, шатаюсь вместе с поездом, пытаюсь придумать, что мне Рыбке отвечать.
Что ты, Дим, говоришь? Не унывать? Ясное дело. Согласна, совершенно не с чего капризничать! Коньячок, лимончик, девочки в лице Лилички и периодически заглядывающей в штабной вагон, чтобы поменять пепельницу, официантки Валюши. Грех жаловаться! А то, что не отпускают спать, так это издержки производства. А то, что с грязью смешать грозятся… Так это естественно. Мы живем в постсоветской стране: доставшаяся ей в наследство вседозволенность властьимущих слегка исказилась, превратившись в безнаказанность беззакония всех, кто имеет деньги. /теперь не станут бить/будут только за душу лапать/этим делам они как и прежде верны../ Это не плохо, это – стандартный закон развития общества. Причем в нашем случае он принял самую безобидную форму. Нам указывают, как жить – и это здорово! Значит, к мысли, что жить нам вообще не надо, пока еще не пришли…
– Не за что мстить. Собранное Артуром досье – бред параноика. События верны – трактовка притянута за уши. – говорю внезапно. В последнее время я, как радио – стоит настроиться на нужную волну, и трансляция ведется уже сама. Сейчас, по крайней мере, слова льются из меня без какого либо участия в процессе мозга или души… – Я вне досягаемости ваших компроматов, потому что абсолютно пуста. Ничем не дорожу, и потому – неуязвима. И потому на Артура за слежку не злюсь. Злиться – не в моем стиле.
– Не желаю больше слышать отмазки. Тебе ясно сказано, что нужно сделать. Будешь сидеть тут, пока не… Лиль, присмотришь пока? Пойду вздремну часик.
Лиличка молча кивает, хотя по глазам видно, что она поражена не меньше моего… Рыбка оставляет Лиличку мучаться, а сам идет спать?! И Лиличка до сих пор не оторвала ему за это голову?! Нечто странное в мире деется…
– Ну все, счастливо оставаться! – после этих слов Рыбка так сладко зевает, что я попросту психую.
– Тьфу! – говорю многозначительно и в сердцах, после чего отворачиваюсь. Нет, так дело не пойдет. Не стоит демонстрировать эмоции. Буду исправляться. – Хорошо сидим, так ведь? – обращаюсь к Лиличке, улыбаясь…
– Смотри, как бы хорошо лежать не пришлось! – Лиличка на сокрытие эмоций энергии не выделяет. – В белых тапочках и со скорбным лицом… – Рыбка выходит, и Лиличка тут же меняет тон на доверительный. – Я тебе так скажу, – шепчет. – Я – за тебя. То что кричала – это театр просто, это, для него, – Лиличка кивает на пустой стул Рыбки, – Чтоб не догадался о нашей коалиции. Знаешь, я и сама бы за такое гиблое дело никогда не взялась. Ты права полностью – не важно, сколько там Генка за это тебе заплатить собирается… Я бы не взялась, но… Пойми, выбора у тебя нет. Если Геннадий вбил что-то себе в голову – от него не отделаешься. Я вот шесть лет уже отделаться пытаюсь – глухо. Про меня он вбил, – что замуж за него пойти должна. Про тебя – что знаешь, где искать Артура. Мужики, они все такие упертые…