Русская литература в оценках, суждениях, спорах: хрестоматия литературно-критических текстов
Шрифт:
«Я мертвых никогда еще не продавала», – возражает Коробочка– «Приехал Бог знает откуда, – думает она, – да еще и в ночное время». «Послушайте, матушка, ведь это прах. Понимаете ли? Это просто прах. Вы возьмите всякую негодную последнюю вещь, например, даже простую тряпку, – и тряпке есть цена: ее хоть, по крайней мере, купят на бумажную фабрику, а ведь это ни на что не нужно. Ну скажите сами? на что оно нужно?»
«Собирайте сокровище ваше на небесах. Какой выкуп даст человек за душу свою или какая польза человеку, если он приобретет весь мир, а душу свою потеряет. У Бога все живы» – так говорит Христос, А черт – то бишь Чичиков – возражает: «Мертвые души – дело не от мира сего. Это прах, просто прах. Цена тряпке на бумажной фабрике больше, чем цена души человеческой в вечности. Это ведь мечта. Предмет просто, фу, фу!» Кому же мы, дети положительного века, верим больше – Христу или Чичикову? Не по тому, что мы говорим и думаем, а по тому, как живем и умираем, – это, кажется, легко решить. В нашем позитивном чичиковском «фу, фу!» не открывается ли опять-таки вместо «прочного основания» все та же бездна хлестаковской «легкости в мыслях», безграничного цинизма? И разве наше единственное искреннее слово над всяким мертвым телом – не слово Собакевича: «Мертвым телом хоть забор подпирай»2. Древние эллины, иудеи, египтяне ужаснулись бы безбожному позитивизму, который выражен в этой христианской пословице. «Право, у вас душа человеческая все равно что пареная репа», – говорит вечный купец мертвых душ Собакевичу2а. Мы уничтожили крепостное право, мы не торгуем ни живыми, ни мертвыми душами. Но разве и в современных государствах с их чудовищным пролетариатом, дроституцией не бывает иногда точно так же – «душа человеческая все равно что пареная репа»?
<…>
«Казалось, в этом теле совсем не было души», – замечает Гоголь о Собакевиче. У него – в живом теле мертвая душа. И Манилов, и Ноздрев, и Коробочка, и Плюшкин, и Прокурор «с густыми бровями» – все это в живых телах «мертвые души». Вот отчего так страшно с ними. Это страх смерти, страх живой души, прикасающейся к мертвым. «Ныла душа моя, – признается Гоголь, – когда я видел, как много тут же, среди самой жизни, безответных мертвых обитателей, страшных недвижным холодом души своей». И здесь, так же как в «Ревизоре», надвигается «египетская тьма», «слепая ночь среди белого дня», «ошеломляющий туман», «чертово марево, в котором ничего не видно, видны только «свиные рыла» вместо человеческих лиц, И всего ужаснее, что эти уставившиеся на нас «дряхлые страшилища с печальными лицами», «дети не просвещения, русские уроды», по слову Гоголя, «взяты из нашей же земли», из русской действительности; несмотря на всю свою призрачность, они – «Из того же тела, из которого и мы»; они – мы, отраженные в каком-то дьявольском и все-таки правдивом зеркале.
В одной юношеской сказке Гоголя, в «Страшной мести» – «мертвецы грызут мертвеца» – «бледны, бледны, один другого выше, один другого костистее». Среди них «еще один всех выше, всех страшнее, вросший в землю, великий, великий мертвец». Так и здесь, в «Мертвых душах», среди прочих мертвецов «великий, великий мертвец» Чичиков растет, подымается, и реальный человеческий образ его, преломляясь в тумане чертового маревая, становится неимоверным «страшилищем».
Примечание
1 Позитивный – реальный, в противоположность идеальному, духовному. Здесь и далее Мережковский употребляет это слово в отрицательном смысле, как нечто пошлое, приземленное, даже циничное.
2-2а Здесь ошибка Мережковского: первая цитата принадлежит Чичикову, а вторая Собакевичу.
Творчество М.Ю. Лермонтова
Талант М.Ю. Лермонтова сразу привлек к себе внимание русской критики. Его рассматривали как младшего современника Пушкина, который как бы перенял эстафету у гения русской литературы. После смерти Пушкина и до появления в печати «Мертвых душ» Гоголя творчество Лермонтова – наиболее значительное явление русской литературы. Особое внимание критики привлек роман «Герой нашего времени», и особенно характер Печорина, относительно которого критики расходились во мнениях и оценках.
С.П. Шевырев, талантливый и тонкий критик, принадлежащий к партии славянофилов, высоко оценил талант Лермонтова, поставив его сразу вслед за Пушкиным. Но, разбирая роман «Герой нашего времени», критик сделал вывод о том, что Печорин – характер не столько национально-русский, сколько навеянный Западом с его холодностью, развращенностью, нравственным цинизмом и эгоизмом. В этом смысле Шевырев противопоставляет Печорину Максима Максимыча, в котором видит воплощение русского национального характера. Следует обратить внимание также на характеристику, которую дает Шевырев второстепенным героям романа.
В.Г. Белинский, напротив, считает Печорина порожденьем особых условий, в которые была поставлена Россия 30-х годов XIX века. Белинский рассматривает образ Печорина как своеобразное продолжение пушкинского Онегина – «эгоист поневоле», вынужденный растрачивать свои богатые силы по пустякам, поскольку социально-политическая обстановка в России его времени не дает возможности проявить эти силы с пользой для общества. Б этом смысле Печорин, как и Онегин– типический характер. Следует обратить. внимание на то, как Белинский понимает различия между Печориным и Онегиным и почему считает, что Печорин «выше Онегина по идее». Важным является также сопоставление лирики Лермонтова (в первую очередь стихотворения «Дума») с романом «Герой нашего времени».
Очень интересен отзыв императора Николая I о романе Лермонтова: «Жалкая книга, показывающая большую испорченность автора». В сущности, это даже не отзыв, а приговор. Его суровость объясняется тем, что Николай I, как царь русский по преимуществу и высоко ценивший традиционные свойства русского народа (нравственную чистоту, православие, терпение и т. п.), увидел в романе и его герое влияние Запада с его нравственной развращенностью,
В дальнейшем русская критика не очень баловала Лермонтова своим вниманием. Интерес к нему снова пробудился лишь на рубеже XIX–XX вв., в критике и эстетике русского декадентства. Статья Д.С. Мережковского (поэта, критика и идеолога русского символизма) очень показательна для этого периода. Мережковский останавливает внимание прежде всего на том, чем Лермонтов отличается от других русских поэтов и писателей: его «несмирение», его порыв к вечному, «запредельному», внеземному; его бесстрашие, игра с судьбой и со смертью, неразличение добра и зла – вот, по мнению Мережковского, отличительные черты его творчества.
C.П. Шевырев «Герой нашего времени». Соч. М. Лермонтова
После смерти Пушкина ни одно новое имя, конечно, не блеснуло так ярко на небосклоне нашей словесности, как имя г. Лермонтова. Талант решительный и разнообразный, почти равно владеющий и стихом и прозою. Бывает обыкновенно, что поэты начинают лиризмом: их мечта сначала носится в этом неопределенном эфире поэзии, из которого потом иные выходят в живой и разнообразный мир эпоса, драмы и романа, другие же остаются в нем навсегда. Талант г-на Лермонтова обнаружился с самого начала и в том и в другом роде: он и одушевленный лирик, и замечательный повествователь. Оба мира поэзии, наш внутренний, душевный, и внешний, действительный, равно для него доступны. Редко бывает, чтобы в таком молодом таланте жизнь и искусство являлись в столь неразрывной и тесной дружбе. Почти всякое произведение г-на Лермонтова есть отголосок какой-нибудь сильно прожитой минуты. При самом начале поприща замечательны эта меткая наблюдательность, эта легкость, это уменье, с какими повествователь схватывает цельные характеры и воспроизводит их в искусстве. Опыт не может быть еще так силен и богат в эти годы; но в людях даровитых он заменяется каким-то предчувствием, которым они постигают заранее тайны жизни. Судьба, ударяя по такой душе, приявшей при своем рождении дар предугадания жизни, тотчас открывает в ней источник поэзии: так молния, случайно падая в скалу, таящую в себе источник воды живой, отверзает ему исход… и новый ключ бьет из открытого лона.
Верное чувство жизни дружно в новом поэте с верным чувством изящного. Его сила творческая легко покоряет себе образы, взятые из жизни, и дает им живую личность. На исполнении видна во всем печать строгого вкуса: нет никакой приторной выисканности, и с первого раза особенно поражают эта трезвость, эта полнота и краткость выражения, которые свойственны талантам более опытным, а в юности означают силу дара необыкновенного– В поэте, в стихотворце еще более, чем в повествователе, видим мы связь с его предшественниками, подмечаем их влияние, весьма понятное, ибо новое поколение должно начинать там, где другие кончили; в поэзии, при всей внезапности ее самых гениальных явлений, должна же быть память предания. Поэт, как бы ни был оригинален, а все имеет своих воспитателей. Но мы заметим с особенным удовольствием, что влияния, каким подвергался новый поэт, разнообразны, что нет у него исключительно какого-нибудь любимого учителя. Это само уже говорит в пользу его оригинальности. Но есть многие произведения, в которых и по стилю виден он сам, заметна яркая его особенность.
С особенным радушием готовы мы на первых страницах нашей критики приветствовать свежий талант, при его первом явлении, и охотно посвящаем подробный и искренний разбор «Герою нашего времени», как одному из замечательнейших произведений нашей современной словесности. <…>
Из побочных лиц первое место мы, конечно, должны отдать Максиму Максимовичу. Какой цельный характер коренного русского добряка, в которого не проникла тонкая зараза западного образования; который при мнимой наружной холодности воина, наглядевшегося на опасности, сохранил весь пыл, всю жизнь души; который любит природу внутренно, ею не восхищаясь, любит музыку пули, потому что сердце его бьется при этом сильнее… Как он ходит за больною Бэлой! Как утешает ее! С каким нетерпением ждет старого знакомца – Печорина, услышав о его возврате! Как грустно ему, что Бэла при смерти не вспоминала об нем! Как тяжко его сердцу, когда Печорин равнодушно протянул ему холодную руку! Как он верит еще в чувства любви и дружбы! Свежая, непочатая природа! Чистая, детская душа в старом воине! Вот тип этого характера, в котором отзывается наша древняя Русь! И как он высок своим христианским смирением, когда, отрицая все свои качества, говорит: «Что же я такое, чтобы обо мне вспоминать перед смертью?» Давно, давно мы не встречались в литературе нашей с таким милым и живым характером, который тем приятнее для нас, что взят из коренного русского быта. Мы даже посетовали несколько на автора за то, что он как будто не разделяет благородного негодования с Максимом Максимовичем в ту минуту, как Печорин в рассеянности, или от другой причины протянул ему руку, когда тот хотел кинуться ему на шею.