Русская литература XIX века. 1850-1870: учебное пособие
Шрифт:
Некрасовский стих и фонетически звучит очень необычно. Довольно часто его двухсложники воспринимаются на слух как трёхсложники, кажутся необыкновенно долгими и растянутыми. «Таких песен замогильных, страшных в русской поэзии ещё не было, – настаивал известный эмигрантский литературовед К.В. Мочульский. – (…) В них особые гласные – глухие, протяжные, бесконечно длящиеся и особый ритм – раскатывающийся, гулкий, пустынный». Поэт не боялся дисгармонических аккордов в своем «суровом, неуклюжем стихе». У него было особое ощущение просодии, заставлявшее оркестровать свои стихи многочисленными «ЭР, ША, ЩА». Критики-недоброжелатели весьма остроумно пародировали «чихающий» стих Некрасова, но он был последователен и неумолим.
И всё-таки формальная сторона его поэзии, которую так скрупулёзно исследовали формалисты Ю. Тынянов и Б. Эйхенбаум, самим Некрасовым воспринималась как нечто вторичное. Стихи его исходили из сердца и обращены были к душе читателя. И несмотря на то, что в жизни он любил достаток и комфорт, был «человеком перемирия» (Ю. Айхенвальд), предприимчивым литературным дельцом и удачливым картёжником, стихи его направлены только на одно – возбудить сочувственное отношение к народу, оживить сердца состраданием. Отсюда идёт лирическая доверительность интонации. В этическом плане поэзия Некрасова по-настоящему безупречна.
Поэт умеет вызвать потрясение как самими фактами беззакония, так и их эмоциональной оценкой. По этому принципу построены знаменитые «Размышления у парадного подъезда» (1858). Но чаще всего он полагается на выразительность жизненных коллизий. Таковы городские зарисовки «На улице», где каждая из четырёх частей посвящена душераздирающим сценам горя и нужды. По тому же принципу построены сюжеты пятичастной «Забытой деревни» (1855). Что ни история, то произвол! Поразительно, как удаётся Некрасову при его острой наблюдательности не срываться на крик, а сохранять интонацию мужественного, скорбного, подчас горько-ироиичного свидетеля. «Мерещится мне всюду драма», – замечал поэт в себе.
Тема страдании народных никогда не кажется у Некрасова однообразной. Для усиления эмоционального воздействия поэт использовал огромный арсенал как фольклорной, так и классической поэзии. В его творчестве необыкновенно развилось искусство лаконичного словесного портрета. Зримо, крупно зарисованы «высокорослый больной белорус» («Железная дорога»), крестьяне-просители («Размышления…»), собирательный портрет петербургского бедняка (поэма «О погоде» – 1859, 1865), новопреставленный труженик Прокл («Мороз Красный нос») и др.
Современный исследователь А.А. Илюшин отмечает у Некрасова «социальную стереоскопию, социальную объёмность предметного мира»: «На любое явление действительности Некрасов мог взглянуть (и оценить его) с двух разных точек зрения – «барской» и «мужицкой». Поэзия его многогеройна. Наряду со сквозным образом некрасовского alter ego мы встретим в его стихах целую вереницу так называемых ролевых персонажей. Так, в «Огороднике» (1846) рассказ ведёт красавец-крестьянин, в «Филантропе» (1853) – бывший чиновник, в «Отрывках… графа Гаранского» – недалёкий европеизированный сноб-дворянин. Поэт блистательно использовал интонационные возможности ритма, эмоциональную вариативность в подаче материала, не брезговал формой куплетов, остроумно и зло работал в пародии. Вот почему стихи на одну и ту же тему ни разу не повторяют себя.
Исключение составляет, пожалуй, мотив некрасовской Музы. Поруганная, гордая, униженная, иссеченная кнутом, она не изменит свой облик до самой смерти поэта. В этом есть особый смысл. Некрасов трезво оценивал свой вклад в русскую поэзию. Его Муза мщенья действительно подарила ему свою, ещё никем не изведанную тему. И он шёл за ней до конца.
Сугубо интеллигентский комплекс раздвоённости, малодушия, вины перед народом также был навеян этой Музой. Чувства самопрезрения, отступничества
Защитником Некрасова от самобичеваний выступил через 30 лет после его кончины Ю.И. Айхенвальд. По его мнению, Некрасов «не осуществил своего подвига, но подвиг-то взял на себя геркулесов. (…) Объектом своей поэтической работы он избрал целую страну, целую нацию. Он мечтал бросить хоть единый луч сознания на путь русского народа… Вот какая грандиозная задача, посильная только для героя и святого, оказалась непосильной для него… и ему не приходило на мысль, что он мал только перед великим».
Очень рано Некрасов стал делить свои вещи на хорошие и «дельные», т. е. соответствующие благородным идеям освобождения крестьян. В пропагандистском плане он был человеком ведомым и внушаемым. Огромное воздействие на его идеологическое становление оказал В.Г. Белинский. Раз и навсегда поэт решил, что его Муза будет служить не вдохновенью, а тем, кто нуждается в помощи.
Влияние демократических идей было подчас настолько сильным, что поэт впадал в какие-то странные психологические диссонансы. Один из них – довольно устойчивый мотив любви-ненависти, впервые ярко проявившийся в написанном на смерть Гоголя стихотворении «Блажен незлобивый поэт…». Здесь налицо абсолютно «белинская» трактовка гоголевского творчества, которую, вероятно, сам Гоголь воспринял бы с содроганием. «И как любил он – ненавидя», – эта последняя строка сразу вызвала нападки (например, со стороны А.В. Дружинина), как и предшествовавший ей тезис: «Он проповедует любовь / Враждебным словом отрицанья».
Так, в «Колыбельной песне» (1845) – стихотворении, принесшем Некрасову репутацию «неблагонамеренного», – герой рисует гнусное будущее «пострела, пока безвредного», пророча ему судьбу вора, подхалима и растратчика: «Будешь ты чиновник с виду/ И подлец душой…». Понятно, что песенка эта была адресована чиновным лизоблюдам, но ведь но сюжету поётся она невинному грудному младенцу… Некрасова это не смущало.
Впрочем, со временем он станет куда больше стремиться к психологической убедительности. Так, в не менее знаменитой «Песне Ерёмушке» (1859) герой вновь поёт колыбельную, на сей раз призывающую ребёнка к благородному подвигу. Она сознательно противопоставлена не только нянюшкиному бормотанию, но и предыдущей «Колыбельной» 1845 г.: «Будешь редкое явление, / Чудо родины своей…» и т. д. В самый патетический момент песни дитя «вдруг проснулося/ И заплакало», причём в ту минуту, когда речь зашла о «ненависти правой»… Песня няни, конечно, не взрастит в малютке личность (о чём всерьёз беспокоится поэт), но и пафос заезжего агитатора в финале как бы притупляется мудрой устойчивостью жизни. Вряд ли Некрасов рассчитывал на такой двоящийся эффект.
В трактовке темы малой родины Некрасов со временем уходит от безоглядного отречения. Десять лет спустя в прекрасной миниатюре «На родине» (1855) он залюбуется роскошью «родимых нив». И пусть герою «нейдёт… впрок» «хлеб полей, возделанных рабами», он уже в состоянии увидеть в них не только приметы рабства, но и красоту.
Окончательное примирение с малой родиной произошло в том же 1855 г., когда Некрасов написал свою первую поэму «Саша». Герой-рассказчик, наблюдая скудные прелести родного края, во вступлении задастся вопросом: «Невесела ты, родная картина! // Что же молчит мой озлобленный ум?..» Оказывается, ему «сладок… леса знакомого шум», «любо… видеть знакомую ниву». Любовь к «равнине убогой» побеждает ненависть к ней же как символу угнетения.