Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Коллектив авторов

<1910?>

Конь Пржевальского

Гонимый — кем, почем я знаю? Вопросом: поцелуев в жизни сколько? Румынкой, дочерью Дуная, Иль песнью лет про прелесть польки, — Бегу в леса, ущелья, пропасти И там живу сквозь птичий гам, Как снежный сноп сияют лопасти Крыла, сверкавшего врагам. Судеб виднеются колеса С ужасным сонным людям свистом. И я, как камень неба, несся Путем не нашим и огнистым. Люди изумленно изменяли лица, Когда я падал у зари. Одни просили удалиться, А те молили: озари. Над юга степью, где волы Качают черные рога, Туда, на север, где стволы Поют, как с струнами дуга, С венком из молний белый черт Летел, крутя власы бородки. Он слышит вой власатых морд И слышит бой в сковородки. Он говорил: «Я белый ворон, я одинок, Но всё — и черную сомнений ношу, И белой молнии венок — Я за один лишь призрак брошу, Взлететь в страну из серебра, Стать звонким вестником добра».

_____

У колодца расколоться Так хотела бы вода, Чтоб в болотце с позолотцей Отразились повода. Мчась, как узкая змея, Так хотела бы струя, Так хотела бы водица Убегать и расходиться, Чтоб

ценой работы добыты, Зеленее стали чеботы, Черноглазые, ея. Шепот, ропот, неги стон, Краска темная стыда, Окна, избы с трех сторон, Воют сытые стада. В коромысле есть цветочек, А на речке синей челн. «На, возьми другой платочек, Кошелек мой туго полн». «Кто он, кто он, что он хочет? Руки дики и грубы! Надо мною ли хохочет Близко тятькиной избы?» «Или? или я отвечу Чернооку молодцу, О сомнений быстрых вече, Что пожалуюсь отцу? Ах, юдоль моя гореть!» Но зачем устами ищем Пыль, гонимую кладбищем, Знойным пламенем стереть? И в этот миг к пределам горшим Летел я, сумрачный, как коршун. Воззреньем старческим глядя на вид земных шумих, Тогда в тот миг увидел их.

<1912>

Перуну

Над тобой носилась беркута, Порой садясь на бога грудь, Когда миял [296] ты, рея, омута, На рыбьи наводя поселки жуть, Бог, водами носимый, [297] Ячаньем встречен лебедей. Не предопределил ли ты Цусимы Роду низвергших тя людей? Не знал ли ты, что некогда восстанем, Как некая вселенной тень, Когда гонимы быть устанем И обретем в временах рень, Сил синих снем. Когда копьем мужья встречали, Тебе не пел ли — мы не уснем В иных времен начале. С тобой надежды верных плыли, Тебя провожавших зовом «боже!», И как добычу тебя поделили были, Когда взошел ты на песчаной рени [298] ложе. Как зверь влачит супруге снеди, Текущей кровью жаркий кус, Владимир не подарил ли так Рогнеде [299] — Твой золоченый длинный ус? Ты знаешь: путь изменит пря. И станем верны, о Перуне, Когда желтой и белой силы пря Перед тобой вновь объединит нас в уне, Навьем [300] возложенный на сани, Как некогда ты проплыл Днепр — Так ты окончил Перунепр, Узнав вновь сладость всю касаний.

296

Миял — миновал (прим. Хлебникова).

297

Бог, водами носимый… — По принятии христианства киевский князь Владимир Святославович (978-1015) приказал сбросить в Днепр огромный деревянный идол Перуна (верховного божества и бога грома и молнии у древних славян).

298

Рень — отмель, низкий берег.

299

Рогнеда — жена князя Владимира.

300

Нав (навь) — мертвец.

<1914>

Написанное до войны [301]

Что ты робишь, печенеже, Молотком своим стуча? — О прохожий, наши вежи Меч забыли для мяча. В день удалого похода Сокрушила из засады Печенегова свобода Святославовы насады [302] . Он в рубахе холщевой, Опоясанный мечом, Шел пустынной бечевой. Страх для смелых нипочем! Кто остаться в Перемышле Из-за греков не посмели, На корму толпою вышли — Неясыти [303] видны мели. Далеко та мель прославлена, Широка и мрачна слава, Нынче снова окровавлена Светлой кровью Святослава. Чу, последний, догоняя, Воин, дальнего вождя, Крикнул: «Дам, о князь, коня я, Лишь беги от стрел дождя!» Святослав, суров, окинул Белым сумраком главы, Длинный меч из ножен вынул И сказал: «Иду на вы!» И в трепет бросились многие, Услышав знакомый ответ. Не раз мы, в увечьях убогие, Спасались от княжеских чет. Над смущенною долиной Он возникнул, как утес, Но прилет петли змеиной Смерть воителю принес. «Он был волком, не овечкой! — Степи молвил предводитель. — Золотой покрой насечкой Кость, где разума обитель. Знаменитый сок Дуная Наливая в глубь главы, [304] Стану пить я, вспоминая Светлых клич: «Иду на вы!» Вот зачем сижу я, согнут, Молотком своим стуча, Зная, шатры сегодня дрогнут. Меч забудут для мяча. Степи дочери запляшут, Дымом затканы парчи, И подковой землю вспашут, Славя бубны и мячи.

301

Написанное до войны. — Это название было дано стихотворению при включении его в сборник «Четыре птицы» (1916).

302

Насады — речные суда, лодки.

303

Неясыть — порог на Днепре.

304

Знаменитый сок Дуная // Наливая в глубь главы. — По летописному преданию, Святослав был убит и обезглавлен на днепровских порогах печенегами, хан которых сделал из его черепа чашу для пиров.

<1914>

Волошин М. А.

Луна восходит над заливом

Акварель. 1926

Государственная Третьяковская галерея

Тризна

Гол и наг лежит строй трупов, Песни смертные прочли. Полк стоит, глаза потупив, Тень от летчиков в пыли. И когда легла дубрава На конце глухом села, Мы сказали: «Небу слава!» — И сожгли своих тела. Люди мы иль копья рока, Все в одной и той руке? Нет, ниц вемы [305] , нет урока, А окопы вдалеке. Тех, кто мертв, собрал кто жив, Кудри мертвых вились русо. На леса тела сложив, Мы свершали тризну русса. Черный дым восходит к небу, Черный, мощный и густой. Мы стоим, свершая требу, Как обряд велит простой. У холмов, у ста озер Много пало тех, кто жили. На суровый, дубовый костер Мы руссов тела положили. И от строгих мертвых тел Дон восходит и Иртыш. Сизый дым, клубясь, летел. Мы стоим, хранили тишь. И когда веков дубрава Озарила черный дым, Стукнув ружьями

направо, Повернули сразу мы.

305

Ниц вемы — ничего не знаем (польск.).

<Между 1914 и 1916>

Курган [306]

Копье татар чего бы ни трогало — Бессильно все на землю клонится, Раздевши мирных женщин догола, Летит в Сибирь — Сибири конница. Курганный воин, умирая, Сжимал железный лик Еврея [307] . Вокруг земля, свист суслика, нора и — Курганный день течет скорее. Семья лисиц подъемлет стаю рожиц, Несется конь, похищенный цыганом, Лежит суровый запорожец Часы столетий под курганом.

306

Курган. — Поводом к написанию стихотворения послужил найденный при раскопках в кургане старинный крест.

307

Железный лик Еврея — икона с изображением Христа.

1915

В лесу

Словарь цветов

На эти златистые пижмы Росистые волосы выжми. Воскликнет насмешливо «только?» Серьгою воздушная ольха. Калужниц больше черный холод, Иди, позвал тебя Рогволод. Коснется калужницы дремя, И станет безоблачным время. Ведь мною засушено дремя На память о старых богах. Тогда серебристое племя Бродило на этих лугах. Подъемля медовые хоботы, Ждут ножку богинины чеботы. И белые ель и березы, И смотрят на небо дерезы. В траве притаилась дурника, И знахаря ждет молодика. Чтоб злаком лугов молодиться, Пришла на заре молодица. Род конского черепа кость, К нему наклоняется жость. Любите носить все те имена, Что могут онежиться в Лялю. Деревня сюда созвана, В телеге везет свою кралю. Лялю на лебеде Если заметите, Лучший на небе день Кралей отметите. И крикнет и цокнет весенняя кровь: Ляля на лебеде — Ляля любовь! Что юноши властной толпою Везут на пути к водопою Кралю своего села — Она на цветах весела. Желтые мрачны снопы Праздничной возле толпы. И ежели пивни захлопали И песни вечерней любви, Наверное, стройные тополи Смотрят на праздник в пыли. Под именем новым — Олеги, Вышаты, Добрыни и Глебы, Везут конец дышла телеги, Колосьями спрятанной в хлебы, — Своей голубой королевы. Но и в цветы запрятав низ рук, Та смугла встает как призрак. «Ты священна Смуглороссья», — Ей поют цветов колосья. И пахло кругом мухомором и дремой, И пролит был запах смертельных черемух. Эй! Не будь сурова, не будь сурова, Но будь проста, как вся дуброва.

<1916>

«Усадьба ночью, чингисхань!»

Усадьба ночью, чингисхань [308] ! Шумите, синие березы. Заря ночная, заратустрь [309] ! А небо синее, моцарть [310] ! И, сумрак облака, будь Гойя! Ты ночью, облако, роопсь [311] ! Но смерч улыбок пролетел лишь, Когтями криков хохоча, Тогда я видел палача И озирал ночную смел тишь. И вас я вызвал смелоликих, Вернул утопленниц из рек. Их незабудка громче крика Ночному парусу изрек. Еще плеснула сутки ось, Идет вечерняя громада. Мне снилась девушка-лосось В волнах ночного водопада. Пусть сосны бурей омамаены И тучи движутся — Батыи, Идут слова — молчаний Каины, И эти падают святые. И тяжкой походкой на каменный бал С дружиною шел голубой Газдрубал [312] .

308

Чингисхань — от имени монгольского хана Чингисхана (ок. 1155–1227).

309

Заратустрь — от имени Заратустры, мифического пророка.

310

Моцарть — от имени Моцарта.

311

Роопсь — от имени бельгийского художника Ф. Роопса (Ропса; 1833–1898).

312

Газдрубал — имя нескольких карфагенских полководцев.

<1916>

Смерть в озере

За мною взвод, И по лону вод Идут серые люди — Смелые в простуде. Это кто вырастил серого мамонта грудью, И ветел далеких шумели стволы. Это смерть и дружина идет на полюдье, И за нею хлынули валы. У плотины нет забора, Глухо визгнули ключи. Колесница хлынула Мора, И за нею влажные мечи. Кто по руслу шел, утопая, Погружаясь в тину болота, Тому смерть шепнула: «Пая, Здесь стой, держи ружье и жди кого-то». И, к студеным одеждам привыкнув И застынув мечтами о ней, Слушай. Смерть, пронзительно гикнув, Гонит тройку холодных коней. И, ремнями ударив, торопит, И на козлы гневна вся встает, И заречною конницей топит, Кто на Висле о Доне поет. Чугун льется по телу вдоль ниток, В руках ружья, а около — пушки. Мимо лиц тучи серых улиток, Пестрых рыб и красивых ракушек. И выпи протяжно ухали, Моцарта пропели лягвы, И мертвые, не зная: здесь мокро, сухо ли, Шептали тихо: «Заснул бы, ляг бы!» Но когда затворили гати туземцы, Каждый из них умолк. И диким ужасом исказились лица немцев, У видя страшный русский полк. И на ивовой ветке извилин, Сноп охватывать лапой натужась, Хохотал задумчивый филин, Проливая на зрелище ужас.

<1916>

«Народ поднял верховный жезел…»

Народ поднял верховный жезел, Как государь идет по улицам. Народ восстал, как раньше грезил. Дворец, как цезарь раненый, сутулится. В мой царский плащ окутанный широко, Я падаю по медленным ступеням, Но клич «Свободе не изменим!» Пронесся до Владивостока. Свободы песни — снова вас поют! От песен пороха народ зажегся. В кумир свободы люди перельют Тот поезд бегства, тот, где я отрекся. Крылатый дух вечернего собора Чугунный взгляд косит на пулеметы. Но ярость бранного позора — Ты жрица, рвущая тенета. Что сделал я? Народной крови темных снегирей Я бросил около пылающих знамен, Подругу одевая, как Гирей, В сноп уменьшительных имен. Проклятья дни! Ужасных мук ужасный стон. А здесь — о, ржавчина и цвель! — Мне в каждом зипуне мерещится Дантон, За каждым деревом — Кромвель.