Как в пулю сажают вторую пулюИли бьют на пари по свечке,Так этот раскат берегов и улицПетром разряжен без осечки.О, как он велик был! Как сеткой конвульсийПокрылись железные щеки,Когда на Петровы глаза навернулись,Слезя их, заливы в осоке!И к горлу балтийские волны, как комьяТоски, подкатали: когда имЗабвенье владело; когда он знакомилС империей царство, край — с краем.Нет времени у вдохновенья. Болото,Земля ли, иль море, иль лужа, —Мне здесь сновиденье явилось, и счетыСведу с ним сейчас же и тут же.Он тучами был, как делами, завален.В ненастья натянутый парусЧертежной щетиною ста готоваленВрезалася царская ярость.В дверях, над Невой, на часах,
гайдуками,Века пожирая, стоялиШпалеры бессонниц в горячечном гамеРубанков, снастей и пищалей.И знали: не будет приема. Ни мамок,Ни дядек, ни бар, ни холопей,Пока у него на чертежный подрамокНадеты таежные топи.
____
Волны толкутся. Мостки для ходьбы.Облачно. Небо над буем, залитымМутью, мешает с толченым графитомУзких свистков паровые клубы.Пасмурный день растерял катера.Снасти крепки, как раскуренный кнастер [360] .Дегтем и доками пахнет ненастьеИ огурцами — баркасов кора.С мартовской тучи летят парусаНаоткось, мокрыми хлопьями в слякоть,Тают в каналах балтийского шлака,Тлеют по черным следам колеса.Облачко. Щелкает лодочный блок.Пристани бьют в ледяные ладоши.Гулко булыжник обрушивши, лошадьГлухо въезжает на мокрый песок.
360
Кнастер — сорт трубочного табака.
____
Чертежный рейсфедерВсадника медногоОт всадника — ветерМорей унаследовал.Каналы на прибыли,Нева прибывает.Он северным грифелемНаносит трамваи.Попробуйте лягте-каПод тучею серой,Здесь скачут на практикеПоверх барьеров.И видят окраинцы:За Нарвской, на Охте,Туман продираетсяОтодранным ногтем.Петр машет им шляпою,И плещет, как прапор [361] ,Пурги расцарапанный,Надорванный рапорт.Сограждане, кто этоИ нем на терзаньеРаспущены по ветруПолотнища зданий?Как план, как ландкартуНа плотном папирусе,Он город над мартомРаскинул и выбросил.
361
Прапор — знамя.
____
Тучи, как волосы, встали дыбомНад дымной, бледной Невой.Кто ты? О, кто ты? Кто бы ты ни был,Город — вымысел твой.Улицы рвутся, как мысли, к гаваниЧерной рекой манифестов.Нет, и в могиле глухой и в саванеТы не нашел себе места.Волн наводненья не сдержишь сваями.Речь их, как кисти слепых повитух.Это ведь бредишь ты, невменяемый,Быстро бормочешь вслух.
<1915>
«Оттепелями из магазинов…»
Оттепелями из магазиновВеяло ватным теплом.Вдоль по панелям зимнимЕздил звездистый лом.Лед, перед тем как дрогнуть,Соками пух, трещал.Как потемневший ноготь,Ныла вода в клещах.Капала медь с деревьев.Прячась под карниз,К окнам с галантереейЖался букинист.Клейма резиновой фирмыСеткою подошвЛипли к икринкам фирна [362]Или влекли под дождь.Вот как бывало в будни.В праздники ж рос буранИ нависал с полудняВестью полярных стран.Небу под снег хотелось,Улицу бил озноб,Ветер дрожал за целостьВывесок, блях и скоб.
362
Фирн — слежавшийся крупинками снег.
<1915>
Рерих Н. К.
Три радости
Кисть. 1916
Государственная Третьяковская галерея
«Не как люди, не еженедельно…»
Не как люди, не еженедельно.Не всегда, в столетье раза дваЯ молил тебя: членораздельноПовтори творящие слова!И тебе ж невыносимы смесиОткровений и людских неволь.Как же хочешь ты, чтоб я был весел,С чем бы стал ты есть земную соль?!
<1915>
На пароходе
Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.Гремели блюда у буфетчика.Лакей зевал, сочтя судки.В реке, на высоте подсвечника,Кишмя кишели светляки.Они свисали ниткой искристойС прибрежных улиц. Било три.Лакей салфеткой тщился выскрестиНа бронзу всплывший стеарин.Седой молвой, ползущей исстари,Ночной былиной камышаПод Пермь, на бризе, в быстром бисереФонарной ряби Кама шла.Волной захлебываясь, на волосОт затопленья, за судаНыряла и светильней плавалаВ лампаде камских вод звезда.На пароходе пахло кушаньемИ лаком цинковых белил.По Каме сумрак плыл с подслушанным,Не пророня ни всплеска, плыл.Держа в руне бокал, вы суженнымЗрачком следили за игройОбмолвок, вившихся за ужином,Но вас не привлекал их рой.Вы к былям звали собеседника,К волне до вас прошедших дней,Чтобы последнюю отцединкойПоследней капли кануть в ней.Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.И утро шло кровавой банею,Как нефть разлившейся зари,Гасить рожки в кают-компанииИ городские фонари.
Приходил по ночамВ синеве ледника от Тамары.Парой крыл намечал,Где гудеть, где кончаться кошмару.Не рыдал, не сплеталОголенных, исхлестанных, в шрамах.Уцелела плитаЗа оградой грузинского храма.Как горбунья дурна,Под решеткою тень не кривлялась.У лампады зурна,Чуть дыша, о княжне не справлялась.Но сверканье рвалосьВ волосах, и, как фосфор, трещали.И не слышал колосс,Как седеет Кавказ за печалью.От окна на аршин,Пробирая шерстинки бурнуса,Клялся льдами вершин:Спи, подруга, — лавиной вернуся.
363
Памяти Демона. — Этим стихотворением открывается книга стихов Б. Пастернака «Сестра моя — жизнь». «Я посвятил «Сестру мою жизнь» не памяти Лермонтова, а самому поэту, как если бы он еще жил среди нас, — писал впоследствии Б. Пастернак, — его духу, до сих пор оказывающему глубокое влияние на нашу литературу. Вы спросите, чем он был для меня летом 1917 года? — Олицетворением творческого поиска и откровения, двигателем повседневного творческого постижения жизни» (Б. Пастернак. Стихотворения и поэмы. М.-Л., «Советский писатель» («Библиотека поэта». Большая серия), 1965, с. 632).
Книга «Сестра моя — жизнь», в которую вошли «Памяти Демона» и последующие в данной публикации стихотворения, отнесена самим поэтом к лету 1917 года.
«Сестра моя — жизнь и сегодня в разливе…»
Сестра моя — жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в грозу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в пути,Оно грандиозней Святого писанья,Хотя его сызнова все перечти.Что только закат озарит хуторянок,Толпою теснящихся на полотне,Я слышу, что это не тот полустанок,И солнце, садясь, соболезнует мне.И, в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночью,И рушится степь со ступенек к звезде.Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи.
Плачущий сад
Ужасный! — Капнет и вслушается:Все он ли один на светеМнет ветку в окне, как кружевце,Или есть свидетель.Но давится внятно от тягостиОтеков — земля ноздревая,И слышно: далеко, как в августе,Полуночь в полях назревает.Ни звука. И нет соглядатаев.В пустынности удостоверясь,Берется за старое — скатываетсяПо кровле, за желоб и через.К губам поднесу и прислушаюсь:Все я ли один на свете,Готовый навзрыд при случае,Или есть свидетель.Но тишь. И листок не шелохнется.Ни признака зги, кроме жуткихГлотков и плескания в шлепанцах,И вздохов, и слез в промежутке.