Русская поэзия начала ХХ века (Дооктябрьский период)

Коллектив авторов

25 апреля 1917

3

(Сон Разина)

И снится Разину — сон: Словно плачется болотная цапля. И снится Разину — звон: Ровно капельки серебряные каплют. И снится Разину — дно — Цветами, что плат ковровый. И снится лицо одно — Забытое, чернобровое. Сидит, ровно божья мать, Да жемчуг на нитку нижет. И хочет он ей сказать, Да только губами движет… Сдавило дыханье — аж Стеклянный, в груди, осколок. И ходит, как сонный страж, Стеклянный —

меж ними — полог.

____

Рулевой зарею правил Вниз по Волге-реке. Ты зачем меня оставил Об одном башмачке? Кто красавицу захочет В башмачке одном? Я приду к тебе, дружочек, За другим башмачком! И звенят-звенят, звенят-звенят запястья: — Затонуло ты, Степаново счастье!

8 мая 1917

ИЛЬЯ ЭРЕНБУРГ [375]

375

Эренбург Илья Григорьевич (1891–1967) родился в Киеве. Будучи гимназистом, вовлекается в революционную деятельность. В 1908 году арестован; отпущенный до суда, эмигрировал за границу в Париж. Свой путь в литературе начинает со стихов, издаваемых в основном за границей, где жил до февраля 1917 года.

В раннем творчестве Эренбурга ощутимо влияние скорее французского, нежели русского символизма. Стихи 1914–1915 гг. наполнены ощущением «гибели Европы», краха старого мира, ожиданием социальных перемен.

Избранные стихотворения послеоктябрьского периода творчества И. Эренбурга см. в томе БВЛ «Советская поэзия» (Т. 1).

Стихотворения И. Эренбурга печатаются по тексту издания: Илья Эренбург. Собрание сочинений в девяти томах, т. 3. М., «Художественная литература», 1964.

В августе 1914 года

Издыхая и ноя, Пролетал за поездом поезд, И вдоль рельс на сбегающих склонах Подвывали закланные жены. А в вагоне каждый зуав Пел высокие гимны. (И нимфы Стенали среди дубрав.) «Ах, люблю я Мариетту, Мариетту, Эту. Все за ней хожу. Где мы? Где мы? Где мы? Я на штык мой десять немцев Насажу!» Дамы на штыки надели Чужеземные цветы — хризантемы. А рельсы все пели и пели: «Где же мы? где мы?» И кто-то, тая печаль свою, Им ответил — в раю.

1915

В детской

Рано утром мальчик просыпался, Слушал, как вода в умывальнике капала. Встала — упала, упала — и жалко… Ах, как скулила старая собака, Одна, с подшибленной лапой. Над подушкой картинку повесили, Повесили лихого солдата, Повесили, чтобы мальчику было весело, Чтоб рано утром мальчик не плакал, Когда вода в умывальнике капает. Казак улыбается лихо, На казаке папаха. Казак наскочил своей пикой На другого чужого солдата. И красная красна капает на пол.

1915

«Ты сидел на низенькой лестнице…»

Модильяни [376]

Ты сидел на низенькой лестнице, Модильяни. Крики твои буревестника, Улыбки обезьяньи. А масленый свет приспущенной лампы, А жарких волос синева!.. И вдруг я услышал страшного Данта — Загудели, расплескались темные слова. Ты бросил книгу, Ты падал и прыгал, Ты прыгал по зале, И летящие свечи тебя пеленали. О, безумец без имени! Ты кричал: «Я могу! Я могу!» И четкие черные линии Вырастали

в горящем мозгу. Великая тварь — Ты вышел, заплакал и лег под фонарь.

376

Модильяни Амедео (1884–1920) — итальянский живописец и скульптор. С 1906 г. жил в Париже. И. Эренбург был знаком с Модильяни.

Примечания: В. Куприянов.

1915

В вагоне

В купе господин качался, дремал, качаясь Направо, налево, еще немножко. Качался один, неприкаянный, От жизни качался, от прожитой. Милый, и ты в пути, Куда же нам завтра идти? Но верю — ватные лица, Темнота, чемоданы, тюки, И рассвет, что тихо дымится Среди обгорелых изб, Под белым небом, в бесцельном беге, Отряхая и снова вбирая Сон, полусон — Все томится, никнет и бредит Одним концом.

1915

Натюрморт

От этой законченной осени Душа наконец ослабла. На ярком подносе Спелые, красные яблоки. Тяготейте вы над душой ослабшей, Круглые боги, веские духи, Чую средь ровного лака Вашу унылую сущность. Все равно, обрастая плотью, Душа моя вам не изменит. Зреет она на тяжелом подносе В эти тихие дни завершений.

1915

Летним вечером

Я приду к родимой, кинусь в ноги, Заору: Бабы плачут в огороде Не к добру. Ты мне волосы обрезала, В соли омывала, Нежная! Любезная! Ты меня поймала! Пред тобой, перед барыней, Я дорожки мету, Как комарик я Все звеню на лету — Я влюблен! Влюблен! Тлею! Млею! Повздыхаю! Полетаю! Околею!

1915

Гоголь

Неуклюжий иностранец — Он сидел в кофейне «Греко». Были ранние сумерки Римского лета, Ласточки реяли над серыми церквами. Завлекла его у ног Мадонны Ангельская тягота и меч, А потом на Пьяцца Спанья запах розы… (Медные тритоны Не устанут извиваться и звенеть.) Вспомнил он поля и ночи, Колокольцев причитанье И туман Невы. Странный иностранец — Он просил кого-то: (Вечер к тонкому стеклу приник.) «От летучих, от ползучих и от прочих Охрани!» Сумрак, крылья распуская, Ласточек вспугнул. В маленькой кофейне двое Опечалились далекой синевой. … И тогда припал к его губам Сладчайший, Самый хитрый, самый свой.

1915

Как умру

Комната в том же отеле — Обвиты углы паутиной. Я лежу на высокой постели, Придавленный тяжкой периной. Обои с цветами. Книг нелепая груда. Зеркало в пышной раме. И табак, и табак повсюду… Сосед по лестнице всходит, Ключом гремит неуклюже… Мне сегодня ни лучше, ни хуже, И нет никаких откровений, О которых вы столько писали, Только больше обычной лени И немного меньше печали.