Русская поэзия XIX века. Том 2

Коллектив авторов

А. ТОЛСТОЙ

* * *

Колокольчики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем звените вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая? Конь несет меня стрелой На поле открытом; Он вас топчет под собой, Бьет своим копытом. Колокольчики мои, Цветики степные! Не кляните вы меня, Темно-голубые! Я бы рад вас не топтать, Рад промчаться мимо, Но уздой не удержать Бег неукротимый! Я лечу, лечу стрелой, Только пыль взметаю; Конь несет меня лихой,- А куда? Не знаю! Он ученым ездоком Не воспитан в холе, Он с буранами знаком, Вырос в чистом поле; И не блещет, как огонь, Твой чепрак узорный, Конь мой, конь, славянский конь, Дикий, непокорный! Есть нам, конь, с тобой простор! Мир забывши тесный, Мы летим во весь опор К цели неизвестной. Чем окончится наш бег? Радостью ль? кручиной? Знать не может человек - Знает бог единый! Упаду ль на солончак Умирать от зною? Или злой киргиз-кайсак, С бритой головою, Молча свой натянет лук, Лежа под травою, И меня догонит вдруг Медною стрелою? Иль влетим мы в светлый град Со кремлем престольным? Чудно улицы гудят Гулом колокольным, И на площади народ, В шумном ожиданье, Видит:

с запада идет Светлое посланье. В кунтушах и в чекменях, С чубами, с усами, Гости едут на конях, Машут булавами. Подбочась, за строем строй Чинно выступает, Рукава их за спиной Ветер раздувает. И хозяин на крыльцо Вышел величавый; Его светлое лицо Блещет новой славой; Всех его исполнил вид И любви и страха, На челе его горит Шапка Мономаха. «Хлеб да соль! И в добрый час!
– Говорит державный.- Долго, дети, ждал я вас В город православный!» И они ему в ответ: «Наша кровь едина, И в тебе мы с давних лет Чаем господина!» Громче звон колоколов, Гусли раздаются, Гости сели вкруг столов, Мед и брага льются, Шум летит на дальний юг К турке и к венгерцу - И ковшей славянских звук Немцам не по сердцу! Гой вы, цветики мои, Цветики степные! Что глядите на меня, Темно-голубые? И о чем грустите вы В день веселый мая, Средь некошеной травы Головой качая?

<40-е годы>

* * *

Дождя отшумевшего капли Тихонько по листьям текли, Тихонько шептались деревья, Кукушка кричала вдали. Лупа на меня из-за тучи Смотрела как будто в слезах; Сидел я под кленом и думал, И думал о прежних годах. Не знаю, была ли в те годы Душа непорочна моя? Но многому б я не поверил, Не сделал бы многого я. Теперь же мне стали понятны Обман, и коварство, и зло, И многие светлые мысли Одну за другой унесло. Так думал о днях я минувших, О днях, когда был я добрей; А в листьях высокого клена Сидел надо мной соловей, И пел он так нежно и страстно, Как будто хотел он сказать: «Утешься, не сетуй напрасно – То время вернется опять!»

<40-е годы>

* * *

Ой, стоги, стоги, На лугу широком! Вас не перечесть, Не окинуть оком! Ой, стоги, стоги, В зеленом болоте, Стоя на часах, Что вы стережете? «Добрый человек, Были мы цветами,- Покосили нас Острыми косами! Раскидали нас Посредине луга, Раскидали врозь, Дале друг от друга! От лихих гостей Нет нам обороны, На главах у нас Черные вороны! На главах у нас, Затмевая звезды, Галок стая вьет Поганые гнезда! Ой, орел, орел, Наш отец далекий, Опустися к нам, Грозный, светлоокий! Ой, орел, орел, Внемли нашим стонам, Доле нас срамить Не давай воронам! Накажи скорей Их высокомерье, С неба в них ударь, Чтоб летели перья, Чтоб летели врозь, Чтоб в степи широкой Ветер их разнес Далеко, далёко!

<40-е годы>

* * *

По гребле неровной и тряской, Вдоль мокрых рыбачьих сетей, Дорожная едет коляска, Сижу я задумчиво в ней,- Сижу и смотрю я дорогой На серый и пасмурный день, На озера берег отлогий, На дальний дымок деревень. По гребле, со взглядом угрюмым, Проходит оборванный жид, Из озера с пеной и шумом Вода через греблю бежит. Там мальчик играет на дудке, Забравшись в зеленый тростник; В испуге взлетевшие утки Над озером подняли крик. Близ мельницы старой и шаткой Сидят на траве мужики; Телега с разбитой лошадкой Лениво подвозит мешки… Мне кажется все так знакомо, Хоть не был я здесь никогда: И крыша далекого дома, И мальчик, и лес, и вода, И мельницы говор унылый, И ветхое в поле гумно… Все это когда-то уж было, Но мною забыто давно. Так точно ступала лошадка, Такие ж тащила мешки, Такие ж у мельницы шаткой Сидели в траве мужики, И так же шел жид бородатый, И так же шумела вода… Все это уж было когда-то, Но только не помню когда!

<40-е годы>

ПУСТОЙ ДОМ

Стоит опустелый над сонным прудом, Где ивы поникли главой, На славу Растреллием строенный дом, И герб на щите вековой. Окрестность молчит среди мертвого сна, На окнах разбитых играет луна. Сокрытый кустами, в забытом саду Тот дом одиноко стоит; Печально глядится в зацветшем пруду С короною дедовский щит… Никто поклониться ему не придет,- Забыли потомки свой доблестный род! В блестящей столице иные из них С ничтожной смешались толпой; Поветрие моды умчало других Из родины в мир им чужой. Там русский от русского края отвык, Забыл свою веру, забыл свой язык! Крестьян его бедных наемник гнетет, Он властвует ими один; Его не пугают роптанья сирот… Услышит ли их господин? А если услышит – рукою махнет… Забыли потомки свой доблестный род! Лишь старый служитель, тоской удручен, Младого владетеля ждет, И ловит вдали колокольчика звон, И ночью с одра привстает… Напрасно! все тихо средь мертвого сна, Сквозь окна разбитые смотрит луна, Сквозь окна разбитые мирно глядит На древние стены палат; Там в рамах узорчатых чинно висит Напудренных прадедов ряд. Их пыль покрывает, и червь их грызет… Забыли потомки свой доблестный род!

<40-е годы>

* * *

Где гнутся над омутом лозы, Где летнее солнце печет, Летают и пляшут стрекозы, Веселый ведут хоровод. «Дитя, подойди к нам поближе, Тебя мы научим летать, Дитя, подойди, подойди же, Пока не проснулася мать! Под нами трепещут былинки, Нам так хорошо и тепло, У нас бирюзовые спинки, А крылышки точно стекло! Мы песенок знаем так много, Мы так тебя любим давно – Смотри, какой берег отлогий, Какое песчаное дно!»

<40-е годы>

КУРГАН

В степи, на равнине открытой, Курган одинокий стоит; Под ним богатырь знаменитый В минувшие веки зарыт. В честь витязя тризну свершали, Дружина дралася три дня, Жрецы ему разом заклали Всех жен и любимца коня. Когда же его схоронили И шум на могиле затих, Певцы ему славу сулили, На гуслях гремя золотых: «О витязь! делами твоими Гордится великий народ, Твое громоносное имя Столетия все перейдет! И если курган твой высокий Сровнялся бы с полем пустым, То слава, разлившись далеко, Была бы курганом твоим!» И вот миновалися годы, Столетия вслед протекли, Народы сменили народы, Лицо изменилось земли. Курган же с высокой главою, Где витязь могучий зарыт, Еще не сровнялся с землею, По-прежнему гордо стоит. А витязя славное имя До наших времен не дошло… Кто был он? Венцами какими Свое он украсил чело? Чью кровь проливал он рекою? Какие он жег города? И смертью погиб он какою? И в землю опущен когда? Безмолвен

курган одинокий… Наездник державный забыт, И тризны в пустыне широкой Никто уж ему не свершит! Лишь мимо кургана мелькает Сайгак, через поле скача, Иль вдруг на него налетает, Крылами треща, саранча. Порой журавлиная стая, Окончив подоблачный путь, К кургану шумит подлетая, Садится на нем отдохнуть. Тушканчик порою проскачет По нем при мерцании дня, Иль всадник высоко маячит На нем удалого коня; А слезы прольют разве тучи, Над степью плывя в небесах, Да ветер лишь свеет летучий С кургана забытого прах…

<40-е годы>

ВАСИЛИЙ ШИБАНОВ

Князь Курбский от царского гнева бежал, С ним Васька Шибанов, стремянный. Дороден был князь. Конь измученный пал. Как быть среди ночи туманной? Но рабскую верность Шибанов храня, Свого отдает воеводе коня: «Скачи, князь, до вражьего стану, Авось я пешой не отстану». И князь доскакал. Под литовским шатром Опальный сидит воевода, Стоят в изумленье литовцы кругом, Без шапок толпятся у входа, Всяк русскому витязю честь воздает; Недаром дивится литовский народ, И ходят их головы кругом: «Князь Курбский нам сделался другом». Но князя не радует новая честь, Исполнен он желчи и злобы; Готовится Курбский царю перечесть Души оскорбленной зазнобы: «Что долго в себе я таю и ношу, То все я пространно к царю напишу, Скажу напрямик, без изгиба, За все его ласки спасибо». И пишет боярин всю ночь напролет, Перо его местию дышит, Прочтет, улыбнется, и снова прочтет, И снова без отдыха пишет, И злыми словами язвит он царя, И вот уж, когда занялася заря, Поспело ему на отраду Послание, полное яду. Но кто ж дерзновенные князя слова Отвезть Иоанну возьмется? Кому не люба на плечах голова, Чье сердце в груди не сожмется? Невольно сомненья на князя нашли… Вдруг входит Шибанов в поту и в пыли: «Князь, служба моя не нужна ли? Вишь, наши меня не догнали!» И в радости князь посылает раба, Торопит его в нетерпенье? «Ты телом здоров, и душа не слаба, А вот и рубли в награжденье!» Шибанов в ответ господину: «Добро! Тебе здесь нужнее твое серебро, А я передам и за муки Письмо твое в царские руки». Звон медный несется, гудит над Москвой; Царь в смирной одежде трезвонит; Зовет ли обратно он прежний покой Иль совесть навеки хоронит? Но часто и мерно он в колокол бьет, И звону внимает московский народ И молится, полный боязни, Чтоб день миновался без казни. В ответ властелину гудят терема, Звонит с ним и Вяземский лютый, Звонит всей опрични кромешная тьма, И Васька Грязной, и Малюта, И тут же, гордяся своею красой, С девичьей улыбкой, с змеиной душой, Любимец звонит Иоаннов, Отверженный богом Басманов. Царь кончил; на жезл опираясь, идет, И с ним всех окольных собранье. Вдруг едет гонец, раздвигает народ, Над шапкою держит посланье. И спрянул с коня он поспешно долой, К царю Иоанну подходит пешой И молвит ему, не бледнея? «От Курбского князя Андрея!» И очи царя загорелися вдруг: «Ко мне? От злодея лихого? Читайте же, дьяки, читайте мне вслух Посланье от слова до слова! Подай сюда грамоту, дерзкий гонец!» И в ногу Шибанова острый конец Жезла своего он вонзает, Налег на костыль – и внимает: «Царю, прославляему древле от всех, Но тонущу в сквернах обильных! Ответствуй, безумный, каких ради грех Побил еси добрых и сильных? Ответствуй, не ими ль, средь тяжкой войны, Без счета твердыни врагов сражены? Не их ли ты мужеством славен? И кто им бысть верностью равен? Безумный! Иль мнишись бессмертнее нас, В небытную ересь прельщенный? Внимай же! Приидет возмездия час, Писанием нам предреченный, И аз, иже кровь в непрестанных боях За тя, аки воду, лиях и лиях, С тобой пред судьею предстану!» Так Курбский писал к Иоанну. Шибанов молчал. Из пронзенной ноги Кровь алым струилася током, И царь на спокойное око слуги Взирал испытующим оком. Стоял неподвижно опричников ряд; Был мрачен владыки загадочный взгляд, Как будто исполнен печали; И все в ожиданье молчали. И молвил так царь: «Да, боярин твой прав, И нет уж мне жизни отрадной, Кровь добрых и сильных ногами поправ, Я пес недостойный и смрадный! Гонец, ты не раб, но товарищ и друг, И много, знать, верных у Курбского слуг, Что выдал тебя за бесценок! Ступай же с Малютой в застенок!» Пытают и мучат гонца палачи, Друг к другу приходят на смену: «Товарищей Курбского ты уличи, Открой их собачью измену!» И царь вопрошает: «Ну что же гонец? Назвал ли он вора друзей наконец?» «Царь, слово его все едино: Он славит свого господина!» День меркнет, приходит ночная пора, Скрыпят у застенка ворота, Заплечные входят опять мастера, Опять зачалася работа. «Ну что же, назвал ли злодеев гонец?» «Царь, близок ему уж приходит конец, Но слово его все едино, Он славит свого господина: «О князь, ты, который предать меня мог За сладостный миг укоризны, О князь, я молю, да простит тебе бог Измену твою пред отчизной! Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Язык мой немеет, и взор мой угас, Но в сердце любовь и прощенье, Помилуй мои прегрешенья! Услышь меня, боже, в предсмертный мой час, Прости моего господина! Язык мой немеет, и взор мой угас, Но слово мое все едино: За грозного, боже, царя я молюсь, За нашу святую, великую Русь, И твердо жду смерти желанной!» Так умер Шибанов, стремянный.

<40-е годы>

КНЯЗЬ МИХАЙЛО РЕПНИН

Без отдыха пирует с дружиной удалой Иван Васильич Грозный под матушкой-Москвой. Ковшами золотыми столов блистает ряд, Разгульные за ними опричники сидят. С вечерни льются вины на царские ковры, Поют ему с полночи лихие гусляры, Поют потехи брани, дела былых времен, И взятие Казани, и Астрахани плен. Но голос прежней славы царя не веселит, Подать себе личину он кравчему велит: «Да здравствуют тиуны, опричники мои! Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи! Себе личину, други, пусть каждый изберет, Я первый открываю веселый хоровод, За мной, мои тиуны, опричники мои! Вы ж громче бейте в струны, баяны-соловьи!» И все подъяли кубки. Не поднял лишь один; Один не поднял кубка, Михайло князь Репнин. «О, царь! Забыл ты бога, свой сан ты, царь, забыл! Опричниной на горе престол свой окружил! Рассыпь державным словом детей бесовских рать! Тебе ли, властелину, здесь в машкаре плясать!» Но царь, нахмуря брови: «В уме ты, знать, ослаб Или хмелен не в меру? Молчи, строптивый раб! Не возражай ни слова и машкару надень - Или клянусь, что прожил ты свой последний день!» Тут встал и поднял кубок Репнин, правдивый князь. «Опричнина да сгинет! – он рек, перекрестясь.- Да здравствует вовеки наш православный царь! Да правит человеки, как правил ими встарь! Да презрит, как измену, бесстыдной лести глас! Личины ж не надену я в мой последний час!» Он молвил и ногами личину растоптал; Из рук его на землю звенящий кубок пал… «Умри же, дерзновенный!» – царь вскрикнул, разъярясь, И пал, жезлом пронзенный, Репнин, правдивый князь. И вновь подъяты кубки, ковши опять звучат, За длинными столами опричники шумят, И смех их раздается, и пир опять кипит, Но звон ковшей и кубков царя не веселит: «Убил, убил напрасно я верного слугу, Вкушать веселье ныне я боле не могу!» Напрасно льются вины на царские ковры, Поют царю напрасно лихие гусляры, Поют потехи брани, дела былых времен, И взятие Казани, и Астрахани плен.

<40-е годы>

* * *

Средь шумного бала, случайно, В тревоге мирской суеты, Тебя я увидел, но тайна Твои покрывала черты. Лишь очи печально глядели, А голос так дивно звучал, Как звон отдаленной свирели, Как моря играющий вал. Мне стан твой понравился тонкий И весь твой задумчивый вид, А смех твой, и грустный и звонкий, С тех пор в моем сердце звучит. В часы одинокие ночи Люблю я, усталый, прилечь - Я вижу печальные очи, Я слышу веселую речь; И грустно я так засыпаю, И в грезах неведомых сплю… Люблю ли тебя – я не знаю, Но кажется мне, что люблю!