Русская проза рубежа ХХ–XXI веков: учебное пособие
Шрифт:
И у В. Набокова: «беспощадно пухли огромные шары и многозначные цифры у меня в мозгу» («Другие берега», 1954). Косвенно общность переживаний подчеркивается и обращением к другому предшественнику в описании подобных состояний А. Белого: образ «шара», раскаленного и огненного обозначает у него состояние болезни, бреда («Котик Летаев», 1915; опубл. 1921). Использование интертекстуальных связей подтверждается и тем, что общие места нередко выстраиваются на реминисценциях:
«...И еще на сотню лет заснет дом – от подпольных ходов, где бродит мышиный король, до высоких чердачных сводов, откуда берет бег бесплодная конница наших сновидений.
А до этого караван верблюдов прошествовал через твой дом и растерял в летних сумерках свою багдадскую поклажу.. Смотри, драгоценные часы с ненашими цифрами и змеиными стрелками. .Над циферблатом –
Налицо косвенные переклички с текстом предка писательницы. В «Детстве Никиты» (1922) А. Толстого упоминаются старинные часы с маятником, и если кот дотронется до них лапой, «маятник остановится, и в ту же секунду все треснет, расколется, зазвенит и, как пыль, исчезнет, не станет ни зала, ни лунного света». Сон уйдет, мальчик проснется.
Именно интертекстуальная деталь позволяет автору реконструировать мир детства, ввести мир вещей, с которого и начинается познание ребенка:
«Вот она, кровать на стеклянных ногах! Полупрозрачные в сумерках, невидимые и могущественные, высоко к потолку возносят они путаницу кружев, вавилоны подушек, лунный, сиреневый аромат божественной музыки» («На золотом крыльце сидели...»).
Т. Толстая показывает, что важно разглядеть, определить то, что происходит. Поэтому в описании доминирует перечисление, усиление найденного определения рядом однородных частей речи – существительными, прилагательными, глаголами или местоимениями. Скажем, крыса оказывается «домашней, чердачной, полевой, корабельной, бродячей». Образуется своеобразный культурный код, превращающий конкретный образ в символический.
Картины прошлого разворачиваются на основе цепочки деталей, поочередно всплывающих в памяти и постепенно объединяющихся в цельный образ прошлого. Доминирование перечисления создает определенный летописный настрой, подчеркнутый особой плавной интонацией и эпическим стилем.
Описание строится на ключевых, опорных словах [80] , часто встречаются цветовые эпитеты (зеленаябумага, казенная лиловаярадуга). Скажем, гортензии «розовые,резные, готовые взорваться краснымбомбы, или же голубоватые,как взбитый небесный мусс с дымным отблеском грозовых туч»; здесь же «густые, темнеющие оборочным бархатом пионы и какая-то кудрявая безымянная мелочь, брызнувшая во все стороны дрожащим белымдождем» («Самая любимая»). В описаниях обычно доминируют метафоры («пламень небесный», «апельсиновые моря»), авторские определения («поправ тугие законы пространства и времени»), инверсии («светлой живой фотографией солнечная комната»). Автор часто использует звукопись, усиливая характеристику или подводя к определенному выводу: «над старой заношенной курткой курчавились редеющие волосы».
80
Ключевыми словами признают те языковые средства (слова, словосочетания, иногда предложения), которые необходимы для выражения его смысла, играют особо важную роль в установлении внутритекстовых семантических связей и организации читательского восприятия.
Цвет вводится и опосредованно – «полуденное озеро налилось синевой»,«покрылось светлойрябью». Функцию цвета можно определить как структурную: усилить, подчеркнуть описание или характер, указать на настроение. В ряде случаев используется цветовая оппозиция (светлый– темный),обозначающая разные состояния героя.
Обычно мир ребенка воссоздается на основе рассказов взрослых, впечатлений от прочитанных книг. Герой невольно начинает составлять собственные истории, в которых доминируют «страшилки» о смотрящих Глазах, повешенном дяде. В подобном условном мире живет заколдованная красавица Тамилла, происходят самые невероятные события. Детство воспринимается автором как своеобразное начало отношений. Реконструируя его, писательница часто использует
Мир ребенка организуется и по-другому. Поиск первоначальных ощущений происходит путем введения игровой ситуации:
«Сквозь тьму младенчества я различаю голубой ее взгляд, склонившийся надо мной в тот день, когда, как водится, собрались добрые феи с дарами и напутствиями новорожденной» («Самая любимая»).
Получается, что автор вспоминает о том, чего сам не видел. Как и в воспоминаниях, она фиксирует не только свои истории, но и то, что услышала от окружающих. Одновременно создается особый эффект присутствия автора: она находится внутри события и в то же время смотрит на него со стороны («как водится»). Само описание вновь выстраивается на впечатлениях ребенка (истории о добрых феях, рассказанные истории, прочитанные на ночь сказки). Все окружающее ребенка – живое, поэтому естественным оказывается использование, например, такой метафоры: некто «выплюнул ужасные, извивающиеся, нечеловеческие слова» («Свидание с птицей»).
Детское видение происходящего фиксируется и с помощью несобственно-прямой речи, часто используются уменьшительно-ласкательные суффиксы, указывающие на особенности речи ребенка и манеру общения с ним взрослого: скамеечка,кружочек, нянечка, платочек, бельецо,скверик. «У меня ножки устали», – сообщает ребенок».
Мир ребенка наполнен своими явлениями, обычно сохраняется оппозиция тогда / теперь. Время ребенка определяется незначительными для взрослых, но важными для него событиями: «копался в песке, читал книжки с приключениями», мечтал, как «по вечерам они с мамой гуляют над озером». Так вспоминает о себе герой рассказа «Свидание с птицей». Ребенок живет в собственном медленном, почти стоячем мире внутренних событий, ограниченном определенными пределами и правилами поведения. Естественно, он начинает развивать свой собственный мир. Отметим, как посредством различных олицетворений обыгрывается слово «тоска»: «Галю взяла тоска»; «Спичечный коробок, мерцающий вечной тоской, лежал в кармане».
По мнению ребенка, мир взрослых наполнен одиночеством и тоской. Мотив тоски – доминантный в творчестве Т. Толстой: «Тоска ждала, лежали в широкой постели, подвинулась, дала месту Игнатьеву, обняла, положила голову ему на грудь, на срубленные сады, обмелевшее море, пепелища городов». Аналогично раскрывает автор и семантику слова «тишина», также используя антропоморфизм («А за окнами, за цветными стеклами – свежая цветочная тишина.»). Инверсия, перечисление и уточнение выводят действие из конкретного плана в обобщенный.
Различие между миром ребенка и взрослых проявляется через отношение к миру вещей. Дети воспринимают вещи как часть таинственной страны, где оказываются невиданные сокровища (описание похода с отцом на барахолку в рассказе «Любишь – не любишь»): «Пригодились бы и кошки-копилки, и дуделки, и свистелки, и бумажные цветы.» В мире взрослых функция вещей другая, оценочная. Вещизм становится одним из свойств героя, неуклонно мечтающего то о пеньюаре, то об изящном халатике, «стенке», телевизоре. И наконец, о квартире. Используются традиционные метафоры «вещь – память», «вещь – человек».
«Для взрослых вещи становятся символом благосостояния, покоя и тихой радости» («Охота на мамонта», «Факир»). Автор восклицает:
«Какие большие темные буфеты, какое тяжелое столовое серебро в них, и вазы, и всякие запасы: чай, варенье, крупы, макароны. Из других комнат тоже виднеются буфеты, буфеты, гардеробы, шкафы – с бельем, с книгами, со всякими вещами» («Соня»).
Риторические конструкции иногда заменяют собой непосредственную авторскую оценку. Вещественные детали образуют определенный или сознательно организуемый автором социальный топос. Они часто повторяются, в ряде рассказов мы встречаемся с описанием семейного стола, накрытого скатертью с бахромой. Бытовой фон становится фоном для обрисовки характера персонажа.