Русская рулетка
Шрифт:
Ему было хорошо: красота, лепота, тишь и благодать, во рту сладко, будто съел медовый пряник, всё радует глаз… Какие ещё шурупы-винтики нужны человеку для полного счастья? Наверное, уже никаких — есть весь набор. Надо было спешить.
Впрочем, на квартиру Ромейко он всегда успеет… есть у него ещё одно дело, надо повидаться с Саней Брином, старым-престарым дружком — по давней, ещё времён Великой войны поре. Они тогда вместе служили в минной дивизии капитана первого ранга Колчака. Два дня назад Тамаев встретил Брина совершенно случайно и едва рот не разинул от неожиданности — вот те, бабушка, и серенький козлик, обмазанный вишнёвым вареньем!
Обнялись, расцеловались, съели по вобле, которой была плотно набита деревянная кобура Саниного маузера.
— А сам маузер где? — спросил боцман.
— Сдал, когда списывался с флота.
Тамаев крякнул невольно, подумал, что такие боевые люди, как Саня Брин, очень нужны в его группе, их просто не хватает, — ни с Сорокой, ни с этим самым, откинувшим копыта… с Красковым Саню Брина не сравнить.
Брина он нашёл в большой деревянной будке, принадлежавшей сторожу судов-маломерок, запрудивших устье одного из каналов, в пятидесяти метрах от Невы, куда вливался канал.
Сторож — старый безногий шкипер (бывший, естественно) с одного из маломерных судов — его посудина, кстати, тоже скреблась бортами о толпу таких же ржавых, помятых железных коробок, находилась под рукой, — взял Брина к себе в помощники и выделил ему топчан в своей деревянной конуре. Здесь Брин пока и обитал.
— Пойдём, побродим немного, — сказал ему боцман, — обсудим кой-чего…
Брин охотно поднялся с топчана.
— Подышать свежим воздухом никогда не вредно, — сказал он, — том числе и для здоровья.
Боцман решил продолжить обработку старого дружка и обязательно втянуть его в свою группу. Тамаев разумел так: человек, состоящий в крепкой организации, — это человек, а вне организации он — обычная мошка, которую ничего не стоит придавить пальцем большой руки: тюх — и мошки нету.
— И не надоело тебе, Саня, жить в этой дощатой конуре? — боцман на ходу ткнул пальцем себе за спину, туда, где осталась приветливая сторожка, приютившая Брина. — В нормальную квартиру переехать не хочешь?
— Хочу. Но как это сделать?
— Я тебе в прошлый раз объяснял… вступай в мою группу, будем вместе бороться с краснюками, с властью этой недорезанной и переезжай ко мне на квартиру. Не пожалеешь, Санёк!
В прошлый раз, обуреваемый желанием помочь Брину, боцман рассказал ему о «Петроградской боевой организации», о матросских группах, беспрепятственно проходящих через окно в Россию, о планах своих и, как показалось боцману, Брин заколебался… Тамаев попробовал дожать его до конца, но не дожал — что-то в Брине заколодило, он упёрся, словно бык рогами в плетень, замахал руками протестующее:
— Погоди, Тамаич, не дави так сильно. Дай очухаться и обдумать всё.
— Ладно, — уступил Тамаев, — давай отложим разговор до следующего раза.
Брин озадаченно почесал пальцем затылок.
— Устал я воевать, Тамаич, — наконец, произнёс он, — не хочется больше.
— То, что будет — это уже не война, — сказал Тамаев. — Большая война осталась позади.
Не знал боцман, что после прошлой встречи его разлюбезный друг Саня Брин размышлял недолго, а отправился прямиком на Гороховую улицу в «чрезвычайку» к своему давнишнему знакомому Виктору Крестову (знакомы они были с четырнадцатого года), где подробно рассказал о встрече с боцманом и намёках, совсем непрозрачных, которые тот делал. Крестов всё занёс на бумагу, потом, подумав, написал наверху печатными буквами «Протокол», внизу поставил лихую размашистую загогулину — свою роспись.
— Спасибо, Саня, что пришёл, — сказал он, — молодец! Трудовой народ тебя не забудет. Распишись вот тут! — Крестов ткнул ногтем в низ бумаги.
— Служу революции! — громко отбарабанил Брин, сделал, что требовал Крестов, и покинул «чрезвычайку».
Если бы об этом знал боцман, то особо бы не старался, скорее наоборот — бежал бы от дружка, как заяц от охотника, только длинные уши цеплялись бы за ветки кустарника.
— Вспомни прошлое, когда мы были вместе, — продолжал уговаривать приятеля боцман, — последний сухарь делили пополам, последнюю щепоть соли, кружку воды — всё пополам.
— Да, были времена…
— Давай и сейчас разделим!
— Да не готов я, Тамаич, понимаешь, не го-то-в! — громко, по слогам, с ударением на последней букве отчеканил Брин. — Хочешь, я тебя ещё воблой угощу? — он с треском распахнул кобуру маузера, подцепил пальцами за хвост воблу — последнюю, больше в кобуре не было, отдал боцману. — На! Цени мою доброту!
— Я ценю, ценю… А ты почему мою доброту не ценишь? Ведь я же хочу сделать как лучше, — Тамаев с досадой махнул рукой, покашлял недовольно в тяжёлый кулак и замолчал — не понимал он Брина, ну хоть убей, не понимал…
Протёр пальцами глаза, сощурился жёстко и нервно подёргал одним плечом, лицо его отреагировало на дёрганье, словно было связано с плечом некой верёвочкой, поползло в сторону, обвисло — боцман увидел что-то неприятное, или кого-то, кто заставил его физиономию так перекоситься.
Впереди, шагах в двадцати, под мостком, перекинутым через канал, укрывшись от света и дождя — от всего, что уготовила нервная Петроградская погода, стоял пацанёнок в широких штанах с отвисшими коленями и в длинном, с чужого плеча пиджаке, у которого были обрезаны рукава.
— Во враг! — произнёс Тамаев раздосадованно, сплюнул под ноги.
— Не враг, а оборванец — человек с ловкими руками. На расстоянии может у тебя, Тамаич, откусить пуговицы с бушлата, выдернуть револьвер из кармана, отстричь задники у ботинок, а у меня срезать кобуру вместе с воблой. Нам бы, Тамаич, с тобой такие руки…
— Да, цены бы нам не было, — согласился Тамаев.
Оборванец ловил рыбу. Удилище было ровным, тщательно вырезанным из черёмухи, тяжёлым — надо бы удилищу дать обвянуть, а потом ошкурить и высушить, трещины перетянуть кордом — цены бы не было такому удилищу! Леску оборванец свил из суровой нитки, вместо поплавка приспособил кусок коры.