Русская рулетка
Шрифт:
— Ну и с-сука же ты!
Тамаев долго соображал, сказать своим, что видал красковского паренька, или не говорить — что-то удерживало его, вызывало неприятное ощущение, потом решил: надо всё-таки сказать. И дело было не в том, что Тамаев боялся покойника Краскова — плевать, какого мнения тот будет о нём, не в том, что Сорока, которому Красков завещал своего огольца, станет кривить рот — на это вдвойне плевать: а вдруг молчание заденет других?
— Ты это… ты это, — сказал он, подозвав к себе
— Мишку?
— Он отрицал, что его зовут Мишкой. Я и так выпытывал, и эдак… Паренёк-кремень, что ни спрашивай у него — ни на что ответа нет.
— Где видел Мишку, боцман?
— Я не утверждаю, что это он, я говорю — больно похож.
— Скажи, где видел его, боцман? Сердюк-то ушёл в Финляндию, он обязательно постарается, ведь должен привести его. Придёт ни с чем.
— Когда придёт, узнаем, что ни с чем, тогда и займёшься поисками. А пока сиди, не рыпайся. Оборвыш — это иголка в скирде сена, как найти?
— И всё равно, боцман, найти его надо.
— И засыпаться! Це-це-це-це!
— Постараюсь, чтобы этого не было.
Сердюк пришёл ни с чем — притащил листовки, инструкции, письма от «друзей», деньги, а Мишку не привёл. Едва он отдышался, как Сорока подсел к нему с вопросом:
— Сэр Дюк, а что с Мишкой?
— Если бы я знал. Нет его. Исчез без следов, словно бы сквозь землю провалился. Вначале был на виду. Матросы его привечали, подкармливали, всё вроде бы тип-топ было, а потом Мишки не стало. То ли финские власти изловили, посчитав его беспризорником, то ли в неприятность попал — не знаю. Нет его — единственное, что могу тебе сообщить.
— Тамаев его видел три дня назад. Здесь, в Питере.
— Значит, утёк, — Сердюк улыбнулся, — а то уж мне совсем неловко было бы перед Красковым. Утёк — значит, жив. В парне — наша душа.
— Душа бродяги и моремана!
— А какая ещё может быть душа? Комок сала, прилепившийся к желудку, как у нашего Тамаева? Извини-подвинься! Ай да Мишель!
— Надо искать его.
— Надо. И найти надо!
Утром Сердюк вновь отправился в Финляндию — его сделали настоящим связным, а Сорока ушёл искать Мишку. Чуть ли не граблями проскрёб камни канала, на котором Тамаев видел оборванца, во все щели, что попались ему, заглянул, обследовал подвалы ближайших домов, но Мишку не нашёл — пусто было.
У боцмана на этот счёт тоже было своё мнение.
— Надо ли искать? — спросил он у Сороки. — Воришка, карманник этот твой Мишка! Помести его на корабль — он половину корабля уволокёт. По железке, по болту, по колёсику — в кармане, в желудке на берег вынесет!
— Слишком резко, боцман.
— А где ты собираешься его держать? Здесь, в квартире, под койкой?
— Да, в квартире под койкой.
— Ну ищи, ищи дырку от бублика. Только когда найдёшь — не отрабатывай задний ход.
Через четыре дня Сорока нашёл Мишку. Это был действительно тот оборванец, что ловил рыбу в канале.
Глава пятнадцатая
Костюрин ощущал молодой подъём и, несмотря на то, что каждую ночь приходилось объезжать посты, сидеть в засадах, а в последний раз — дважды участвовать в перестрелках, спать всего по три-четыре часа, усталости и не чувствовал.
Он словно бы заимел некие крылья, которые помогали ему перемещаться по пространству, был возбуждён, вдохновлён, при первой же возможности старался вырваться в Петроград — так не терпелось увидеть Аню Завьялову.
Костюрин влюбился. Влюбился, как мальчишка, безоглядно, втюрился по самые уши, даже больше — по макушку, его окружала атмосфера счастья, которую создали двое: он и она, Костюрин и Аня.
По вечерам, на заставе, во время чистки оружия — всякая последующая ночь могла оказаться горячее предыдущей, — Костюрин сосредоточенно скрёб пальцами шевелюру. И как же это так получилось, что раньше он не знал Аню? Лицо его делалось недоумённым, на крыльях носа появлялись капельки пота, а рот… рот сам по себе, глупо, расплывался в улыбке. Даже комары, от которых воздух делался тёмным и шевелился, будто живой, в такие минуты кусали Костюрина меньше обычного, вот ведь как.
Похоже, он нашёл человека, которого искал все эти годы, искал между боями, стрельбой на границе, переездами с одного места на другое, неурядицами, искал подспудно, порою не осознавая, а иногда вообще не задумываясь над тем, что делает, но искал, искал… И нашёл.
В этот раз день, когда ему снова удалось выбраться в Петроград, оказался испорченным — часов в девять утра зарядил мелкий, как пыль, холодный дождик, способный в несколько минут промочить человека до костей, солнце, которое в шесть утра занимало полнеба, растаяло в этом дожде, будто золотой леденец, было солнце и не стало его, но пылевидный дождик не остановил Костюрина…
Он заскочил домой. На шкафу у него давно пылился старый зонт с тяжёлой деревянной рукоятью, с такими зонтами доктора в непогоду ходили к своим пациентам, извлёк зонт со шкафа, отряхнул его и проворно вынесся на улицу: он опаздывал на встречу с Аней. Были бы лишние деньги, вскочил бы на рысака и подъехал бы, но денег не было ни лишних, ни нелишних, никаких, словом, но это обстоятельство нисколько не угнетало Костюрина. Он был молод, бодр, силён, он сделал революцию, ну а революция не бросит его… Да потом, в будущем, говорят, в эпоху коммунизма вообще не будет денег — ни затёртых, захватанных, сальных бумажек, ни ржавых монет. Человек будет свободен от всего этого буржуазного мусора…
Правда, чего Костюрину будет позволено — может быть, омаров с рябчиками? — а чего нет, он не знал, как вообще не знал, по какой дорожке пойдёт, покатится его жизнь, что будет с городом, в котором он сейчас жил, с огромной землёй, на которой свершилась революция, с людьми, знакомыми ему…
Впрочем, про себя и про Аню он кое-что знал и полагал (совершенно наивно для опытного человека), что с ними всё будет в порядке. Но будет ли всё в порядке через десять лет с ним, с Аней, с начальником пограничной разведки, с тем же председателем Петроградской «чрезвычайки» Семёновым — этого Костюрин не ведал.