Русская рулетка
Шрифт:
«Любая перемена в общественной жизни — в общественной, а не в личной, путать нельзя, любая революция, любая социальная подвижка — это насилие. Почти всегда насилие, — молча поправил он себя, — и люди гнутся, иногда уступают: нет таких, которые готовно подставляют голову под нож, даже те, у кого в черепушке совсем нет мозгов, и те берегутся. Г-господи, да это же истина, ведомая каждому извозчику, каждому пацану, что же я о ней твержу? И кому? Самому себе! Всё перемешалось, всё перепуталось. Хаос, неразбериха, озлобленность, голодные лица, обмельчание! Куда мы идём? И как изменился человек, как изменился! Впрочем, есть две почти неменяющиеся категории людей, на которых
Если бы дело было в четырнадцатом или в шестнадцатом году, это утверждение вряд ли кто смог бы опровергнуть, и Чуриллов немедленно схватился бы за револьвер, если бы кто-нибудь вздумал в этом сомневаться, но сейчас, в двадцать первом лихом году… мда-а, тут есть повод для колебаний, есть над чем поразмышлять.
Он снял фуражку, ладонью причесал короткие жёсткие волосы. Кожа под волосами гудела, будто воспалённая, фуражка придавила волосы. Чуриллов чувствовал, что устал. Голова устала, тело, руки, — вон, волосы устали, всё устало. «Чёрт возьми, чёрт возьми, — подумал он раздражённо, помял пальцами одной руки пальцы другой, расправил кожаные перчатки, пощёлкал кнопками. Женщины, конечно, не офицеры, следить за временем и быть точными им трудно, но… Не надо раздражаться, — сказал он себе, — это привычка людей с плохим наследством, тех, что зачаты пьяной ночью, они — жертвы! А ты?» — спросил он себя. Усмехнулся. Борясь с невольной этой усмешкой, сжал крупные, хорошо прорисованные губы. Одна женщина сказала Чуриллову, что у него губы эльфа. Смешно! Эльф — воздушное создание, нежный мальчик… Другая женщина прошлась по его глазам, сказала, что у Чуриллова — глаза нильского крокодила.
Может быть, может быть. С одной стороны, он офицер, а с другой? С другой, может быть, целиком уйти в поэзию, вернуться в прошлое, в акмеизм, к «Аполлону», который, естественно, будет новым. Да, к «Аполлону» надо обязательно вернуться, даже если он останется военным, — оставить флот, красных со всеми их делами и продолжить дело жизни: исследовать душу человеческую и тех, кто о ней говорил, точнее, уже сказал своё слово — Шекспира и Рабле, Франсуа Вийона и Теофила Готье. Эти творцы создали достойные одежды, соткали плащи из своих учений, познали многое, но не всё. Всё познать могут только все, а отдельные люди, даже очень прозорливые — это лишь отдельные части знания. Детали!
Он уже начал подумывать, что Ольгу не дождётся, что-то у неё случилось, возможно, товарищ Горький объявил об общем собрании сотрудников «Всемирной литературы», которое нельзя было пропустить, либо произошло нечто иное в этом же духе — подвернулась нога, сломались каблуки у любимых туфлей, умерла бабушка, неожиданно вызвали в Смольный, в Москву, в Наркомпрос к Луначарскому, ещё куда-то, в общем, причин могла быть тысяча, но Ольга всё-таки пришла. Чуриллов услышал звенящий, словно бы наполненный серебром голос:
— Прошу простить меня за опоздание, очень прошу…
Было холодно. Чуриллов не только натянул на плечи чёрною морскую накидку (по форме царской поры накидку украшали две золотые львиные головы, но в нынешнюю революционную пору львы были не к месту, и Чуриллов заменил их обычными пряжками), но и взял с собою лёгкие кожаные перчатки, купленные когда-то в Париже; Ольга была тоже одета по погоде — в непромокаемый плащ, на голове у неё красовалась широкополая шляпа.
— Ещё раз прошу простить меня, — дыхание у Ольги, как после бега, было сбитым. — Спешила и опоздала, спешила и опоздала, — она подставила щёку для поцелуя.
— Что-нибудь случилось? — участливо спросил Чуриллов.
— Ничего особенного. Один переводчик-француз должен был привезти рукопись. Но, увы, — ни рукописи, ни переводчика.
Чуриллов засмеялся.
— Французы, они такие. Пообещают луну в кармане принести, а приносят скорлупу от раздавленного куриного яйца либо вообще ничего. И обязательно сопровождают свой приход громким возгласом: «Да здравствует республика!»
Ольга взяла Чуриллова под руку. Спросила буднично, как будто речь шла о вещах третьестепенных, её совсем не касающихся:
— Ну как дело обстоит с заданием?
Чуриллов локтем прижал к себе Ольгину руку:
— Всё в порядке. Отчёт могу вручить хоть сейчас. Здесь, прямо посреди улицы.
Ольга на ходу потянулась, отогнула край широкополой шляпы и поцеловала Чуриллова в щёку.
— Большой молодец, однако!
В простом возгласе этом сквозило восхищение, и Чуриллов, который ещё минуту назад сомневался в том, правильно ли он поступает, собирая сведения о мощи красного флота, разом перестал сомневаться, в нём словно бы что-то обрезало: ведь сведения эти из России никуда не уйдут. Они тут и останутся, но зато щедро послужат тем, кто новую власть так и не признал… Чем, собственно, старая власть была хуже? Объясните! Причём соображения насчёт того, что одним нравится поп, другим попадья, а третьим поповская дочка, тут не проходят — это всё наносное, неубедительное, мнимое… Чуриллов вздохнул и произнёс сварливо-шутливым тоном:
— Сам знаю, что молодец!
— Отчёт надо отдать не мне, не мне, дорогой…
— А кому? Тому мужику, который похож на треску с плоской физиономией? — Чуриллов вспомнил самодовольного хищного человека, поселившегося в Ольгиной квартире, и неожиданно ощутил — сейчас он сорвётся. Чтобы не сорваться, начал шептать про себя молитву. Ольгин голос ушёл от него куда-то, стих, стал неприметным, звучал теперь едва слышно. Словно бы Ольга находилась далеко-далеко.
— Не надо так грубо, Олег, — огорчённо проговорила она, но Чуриллов почти не слышал её: он творил молитву и гасил в себе вспышку гнева.
Через несколько секунд Ольгин голос восстановился, зазвучал сочно, и вообще восстановились все звуки, шумы, шорохи, голоса. Чуриллов виновато улыбнулся этой женщине и проговорил тихо:
— Прошу простить меня!
Дав понять, что прощает своего непутёвого спутника, Ольга вздохнула глубоко — так вздыхают заморенные жизнью женщины, на которых Ольга никак не была похожа, и, поправив поля своей роскошной шляпы, сказала Чуриллову:
— Отчёт мы, пожалуй, вместе отнесём Таганцеву, руководителю нашей организации…
— Таганцев, Таганцев… — Чуриллов наморщил лоб. — Очень знакомая фамилия.
— Отец его — академик, в прошлом — сенатор, гражданский генерал… Да и сам Владимир Николаевич — личность неординарная. Молодой профессор, которому прямая дорога в академики… А может, и дальше — в президенты Академии наук…
— Ну что ж, к Таганцеву так к Таганцеву…
Таганцев понравился ему — мягкий, интеллигентный, обходительный, приветливый, типичный «штрюцкий», как писатель Куприн называл людей, которые на плечах своих никогда не носили погоны. Круглое лицо, украшенное искренней улыбкой. Рука у Таганцева была крепкая, совсем не «штрюцкая».