Русская рулетка
Шрифт:
Плохо всё, пусто!
А вот Москва обрадовала Таганцева. Настроение сразу выправилось, от вчерашней хандры не осталось и следа, камень улиц влажно поблёскивал, дворники были веселы, в белых фартуках, деловито обрабатывали Белокаменную, лихачи бодры и приветливы, готовы доставить, куда душе угодно, в любое место столицы. Столица… Таганцев весело похмыкал, ещё не привык, что Москва стала столицей. Столицей всегда был Петербург, Петроград, Петров град, а Москва незаконно присвоила себе это право, лишь по одному мановению руки властей ныне предержащих. Ленина. Дело ли это? Надо было у всех спросить, подходит ли Москва для столицы, у всего народа! И тот факт, что Ленин хлипок здоровьем, мается лёгкими, либо ещё чем-нибудь, а в Москве климат поздоровее — не повод для того, чтобы передвигать столицу.
Народ в будущем и по этому поводу выскажется! Как и по поводу революции, убийств, террора и гражданской войны. Таганцев лихо вскочил на извозчика — в узкую элегантную пролётку с лакированными крыльями, и ткнул рукою в сильную спину хозяина пролётки, чернобрового, чернобородого, с яростным цыганским взглядом извозчика:
— На Спиридоньевскую!
Он ехал к своему другу Якубову и откровенно радовался. Радовался тому, что увидит розовощёкого, не знающего усталости знатока Востока и египетской истории, бога Амона и нариды Тин, фараонов и «начальника скульпторов» Тутмеса, имеющего прямое отношение к великим пирамидам, побудет немного в тесной, уставленной старым фарфором квартире, попьёт знаменитого якубовского чая, который наверняка ещё имеется у запасливого друга — чайные перебои не должны касаться его, на якубовский чай идёт очень мало китайского или ост-индийского чая, всего несколько крох для цвета и для вкуса, большая часть чая — измельчённые, как табак, листья. Листья таволги, тимьяна и богородской травы, украшенной мелкими небесно-синими цветками. Богородская травка придаёт якубовскому чаю необыкновенный свежий дух и сочный привкус.
«Ах, Якубов, друг Якубов, — растроганно прищурился Таганцев. В глаза бил яркий солнечный свет, от которого в Питере он почти отвык. Свет в Питере приглушённый, с дымкой и морскими парами, а здесь, в удалённой от моря Москве, — необыкновенная сухость и прозрачность. — Как ты говорил про своих любимых египтян? Жизнь их состоит из сплошных приготовлений к смерти, с первого дня до последнего? Наша жизнь, друг Якубов, тоже приготовление к смерти, только состоит, может быть, из меньшего количества частей — всё проще, скромнее, тише и бесцветнее». Таганцев вспомнил вчерашнего старика-крестьянина, беспомощно застывшего над трупом сдохшей кобылы, и посуровел, но продолжалось это недолго — солнечная Москва взяла своё.
— Ба-ба-ба! — раскинул в стороны мягкие руки приветливый друг, одетый в популярную среди народа душегрейку. Узкое монгольское лицо его с крупными грубоватыми скулами залучилось радостно, и Таганцев, в котором мигом возникло ответное тепло, потянулся к Якубову, обнял его.
— Здравствуй, здравствуй, старый друг!
— Рад тебя видеть! — Якубов засуетился, стал делать много лишних движений, внутри у него словно бы разжёгся костёр, который был своеобразным движком — чем жарче он горел, тем суетливее и быстрее в движениях делался владелец, тем ярче становились его ласковые восточные глаза. В густом шоколаде начинали плавать бронзовые блёстки, у висков в пучки собирались приветливые морщинки — щепоть с одной стороны, щепоть с другой, — ты не представляешь, как я рад тебя видеть!
Таганцев растроганно хмыкнул. Показалось, что у него повлажнели глаза, он откинулся назад, ухватив Якубова за плечи, тёмные тени ясно обозначились у Таганцева под глазами.
— Ты устал, — сказал Таганцеву Якубов, — ты не спал в вагоне. Пойди, приляг!
— Нет-нет, я о другом, — Таганцев протестующе поднял руку, — я тебе привёз подарок, — он нагнулся, открыл саквояж и, слепо пошарив внутри, достал маленький аккуратный свёрток из пергаментной бумаги. — Вот! Это тебе, знатоку Ахетаона, Аменхотепа и… кто ещё там есть?
— Ну, не надо путать города с царями, — добродушно возмутился Якубов, — уж кому-кому, а тебе не пристало! Та-ак, что это, что это? — Якубов суетливо раздёрнул пергамент, достал из свёртка маленькую бронзовую фигурку изящной женщины, закутанной в ткань, с головой доброй кошки. — Вот это подарок! — восхищённо воскликнул Якубов, бестолково замахал свободной рукой. — Богиня Баст! — на крупных загорелых скулах Якубова выступали белые пятна.
— У тебя можно будет пожить дня три-четыре? — Таганцев сделался сухим, деловым: дружба дружбой, а служба службой.
— Да, господи, да хоть неделю! Хоть две недели, хоть месяц! Одна комната — всегда твоя, ты же знаешь!
— Не хотелось толкаться в отеле!
— Отели ныне не те! Грязь, мат, отсутствие чистого белья, воровство, клопы, да и новые названия, говорят, им скоро дадут. И зваться они будут не отелями, а дома для приезжих людей! Красиво звучит?
— Восхитительно! — сказал Таганцев.
Через полчаса они сидели в глубоких уютных креслах, покрытых специальными шерстяными чехлами, которые Якубов сшил сам, и пили чай с крохотными, обсыпанными сладковатой душистой травкой сухариками — травку Якубов привозил из небольшого загородного дома в Крекшино, где жил летом.
Не угадал Таганцев. Запасливый друг Якубов израсходовал последнюю молоть настоящего чая — русского, батумского, от которого осталась нарядная жестяная коробка с цветным тиснением, — год назад.
— Теперь я держу в этой коробке копорский чай, — сказал Якубов грустно. — Знаешь, что такое копорский чай?
— Слышал, что поддельный, но пить никогда не пил.
— Копорка! Сухой иван-чай, или кипрей измельчённый. Сдобренный. Настоящие специалисты когда-то делали его так лихо и искусно, что невозможно было отличить от китайского. Продавали этот фальшивый чай пудами и имели большой барыш, — Якубов сощурился, виски украсились щепотями морщин. Друг-то, оказывается, постарел, только сейчас заметил Таганцев, сильно постарел. Взгляд у него сделался проницательным, острым, губы сочувственно сжались. — У тебя какие-нибудь неприятности?
— Нет, — покачал головой Таганцев. Удивился: — А что?
— Ничего. Просто вид очень озабоченный, и постарел ты, Владимир Николаевич, как бобёр.
Таганцев вздрогнул от попадания — только что он заметил, что постарел Якубов, подумав об этом, огорчился, а Якубов, выходит, огорчился в свою очередь. Когда встречаешься с человеком каждый день, все перемены происходят незаметно, они не засекаются глазом, а вот когда видишься раз в полтора года — ахаешь.
— Годы, годы! — Таганцев сделал рукой обречённый жест. — Идут годы. Мы же не женщины, чтобы так убиваться по прожитому.
— Для женщины важно прожитое, а для мужчины пережитое. Разница существенная.
— Есть другая формула. Женщина богата своим прошлым, а мужчина — будущим.
— Ну, какое у нас будущее, — Якубов неожиданно принял эту фразу на свой счёт, — в пятьдесят лет мы заворачиваем, как говорят французы, за угол дома, и всё — финита! — Якубов сосредоточенно поджал губы, раздумывая. — Ты думаешь, у нас есть будущее?
— Есть! — твёрдо ответил Таганцев.
— Дай Бог, дай Бог, — грустно проговорил Якубов. Болтовня, которой Таганцев не придавал значения, занимала Якубова — чувствовалось, что одиночество опостылело ему, как опостылела, приелась и наводила на невесёлые мысли эта старая ухоженная квартира, в ней прошла половина долгой жизни, квартира набила оскомину. — Знаешь, — движения Якубова сделались суетливыми, — я тут вам петроградские брошюрки купил. По части еды и питья. Почему-то у нас в Москве продавали, хотя они не для наших краёв.