Русская рулетка
Шрифт:
— Анархия — мать порядка, — заметил Таганцев.
— Ты только взгляни, — Якубов из стопки тетрадок, бумаг, дешёвых книжек «массовой серии» взял серый газетный лист, сложенный вчетверо. Таганцев удивился: это и есть брошюра? — что тут преподнесено! «Малоизвестные съедобные грибы». Но ведь половина из них — опасные. Ядовитые. Не знаю, как там у вас, в Питере или где-нибудь в Гатчине, а у нас эти грибы — ядовитые.
— Может, не так страшен чёрт? — спросил Таганцев, разглядев штамп типографии Гинзбурга. — Не думаю, чтобы брошюра была написана специально для отравления людей!
— Ты не думаешь, а я думаю, — грубовато проговорил Якубов, — это сотни, это тысячи мёртвых с синими лицами и вздувшимися животами. Это отравленная Россия!
— Не преувеличивай! — произнёс Таганцев как можно мягче.
— Да я и не преувеличиваю, — утишил пыл Якубов. Что-то болезненное отразилось у него на лице, взгляд у него стал, как у столетнего старца. Снизу на роговицы глаз наползала белёсая пелена, и Таганцева остро, будто ударом, встряхнула догадка: а не слепнет ли Якубов? — А вот эта брошюра уже ближе к истине, — Якубов извлёк из бумажной горки второй газетный лист, показал гостю.
— «О домашних способах приготовления пищи из овса», — вслух прочитал Таганцев, удивлённо поднял глаза. — Разве это съедобно — овёс?
— Ещё как!
— Голод — не тётка, понимаю, понимаю, — сочувственно пробормотал Таганцев. — Ядовитые грибы травят Россию, а пища из овса — пучит.
— Вот именно! — сердито подтвердил Якубов. — Но что делать, когда нечего есть? Я, например, ел овёс из рациона лошадей московского градоначальника. Умелые люди умудрялись из овса выпекать даже хлеб.
— Петроград через это тоже прошёл, — тихо сказал Таганцев, хотел выругаться: большевики ведь во всём виноваты, они, да ещё Ленин со своими комиссарами, но сдержался, всё-таки не видел Якубова полтора года, не знает, какой он. Бережённого, как известно, Бог бережёт. — Молю всевышнего, чтобы это никогда не вернулось.
— И я молю, — сказал Якубов. Взгляд у него сделался страдающим, будто он укололся острой рыбьей костью. Он взял со стола маленькую фигурку богини с кошачьей головой. — Самая странная в мире богиня. Непонятно, какая она. Смотришь в фас — мордочка добрая, уютная, стоит чуть перевернуть, в «три четверти» — такая злобная, что невольно начинаешь думать: а не укусит ли она?
— Все они такие, восточные боги! — Таганцев махнул рукой. Ему захотелось встряхнуться, поговорить о чём-нибудь весёлом, лёгком, но в голову ничего не шло. Он сгорбился, как тогда в поезде, увидев дохлую кобылу и несчастного крестьянина.
— Нет, не все, — возразил Якубов. — Чего, например, никогда не скажешь об Атоне — боге богов. А богиня Баст! — Он аккуратно поставил скульптурку на стол. — Что прошлое, когда неведомо настоящее! В прошлом я встречал тебя шустовским коньячком и шампанским мадам Клико, а сейчас — «копоркой».
— Не убивайся, старый друг! Прошлое ещё вернётся!
— Вернётся ли?
— Убеждён! — Таганцеву всегда было хорошо в этом доме — теплом, уютном, славящемся своим лёгким художническим беспорядком, египетской коллекцией хозяина, его чаями, редкими вкусными напитками и особым воздухом гостеприимства, согретостью, что ли. Так было раньше, но сейчас что-то надломилось: и дух в доме стал не тот, и хозяин постарел, в его голосе появились старческие нотки, в лице дряблость — всё-таки первое впечатление обмануло Таганцева. Войдя с освещённой улицы в полусумрак подъезда, он ослеп, а в затенённой квартире и вовсе стал слепым. Прошлое уплыло, вместе с ним ушёл и Якубов, ушёл и сам Таганцев — всё стало другим, и прежде всего они сами.
Якубов вздохнул:
— Сейчас — ни «Клико», ни шустовского.
— Разве это главное? — Таганцев ни словом, ни запятой, ни вздохом, ни взглядом не высказал своего сожаления. В конце концов, так оно и должно быть, не это главное, главное сейчас другое. Надо было пересидеть у Якубова неделю, посмотреть, чем живёт, чем дышит Москва, наладить кое-какие контакты и вернуться в родное лоно.
Не думал Таганцев, что сегодняшнее чаепитие окажется самым душевным и добрым, больше не удалось ни посидеть, ни поговорить о прошлом.
Дни полетели один за другим, забот было полно: и в СНК по Сапропелевому комитету и по подпольной организации. Таганцев был доволен собой, настроение выровнялось, в квартиру на Спиридоньевской он приходил поздно и говорил Якубову, тщетно пытающемуся заснуть под клетчатым толстым пледом:
— Привычка — вторая натура, что ни говори! Я привык к Питеру, там сейчас ночей нет, день длится почти до утра, время резиновое — тянется, тянется, тянется! В один день можно уложить очень много, а здесь — нет. Вроде бы день долог, вроде бы ничто не предвещает конца, а вдруг — на тебе, темнота! Конец. Как во всемирной истории. Потопа не хватает. И дела не сделаны, а досада гложет и ощущение неудовольства такое сильное, что охота снова отбыть в Питер. Я не обижаю тебя?
— Нет! — шевелился под пледом Якубов, тёр мягкими руками глаза. — Всё правильно, всё — правда! Но, замечу, у москвичей, приезжающих в Питер, ощущение то же самое. Не обратное, а то же самое.
— Всё дело в том, что мы привыкли к нашим городам. И считаем их столицами. Даже крестьянин Кривопупенков свою захудалую деревню Нижний Лотошок считает столицей России.
Стараясь ступать как можно тише, Таганцев проходил в свою комнату, ложился под простынь. В окно смотрели мелкие городские звёзды, хоть и мелки они были и невзрачны, а в северном городе Петрограде звёзды ещё мельче, ещё невзрачнее — острые, колючие, разве что только не кусаются.
«Хорошо всё-таки у Якубова», — отмечал Таганцев и быстро засыпал. Бессонницей, как Якубов, он не мучился. Из Питера новостей не было никаких — на связь сам он не выходил, да и связываться было трудно, проще скатать на поезде и вернуться обратно.
Через несколько дней утром в квартиру номер четыре по Спиридоньевской улице, двенадцать, пришёл почтальон, — степенный чахоточный мужичок в пенсне, похожий на Чехова, с седеющей аккуратной бородкой и слезящимися глазами. Якубов открыл ему дверь, пропустил.