Русская рулетка
Шрифт:
Улыбка у него в последнее время всё чаще и чаще начала появляться беспричинно. Костюрин ловил себя на этом, сгонял улыбку с лица, но ничего поделать с собой не мог — через несколько мгновений глупая улыбка появлялась на его физиономии вновь. Поначалу Костюрин ругал себя за это, а потом перестал — наверное, так ведёт себя всякий влюблённый человек.
Он простоял у решётки Летнего сада полчаса и озабоченно посмотрел на часы; Ани что-то не было… Обычно она не опаздывала, не имела такой буржуйской привычки, а тут, как говорят, на старуху напала проруха или как там правильно будет?
Как правильно будет, Костюрин не знал и вновь безмятежно и глупо улыбнулся, ему очень хотелось увидеть Аню, и он понимал — скоро её увидит. Обязательно увидит.
Но Аня не пришла ни через сорок минут, ни через час, ни через полтора часа. Колокольчики, так удачно завёрнутые в мокрую газету и долго державшиеся, начали увядать — прямо на глазах делались пожухлыми, сморщенными, они теряли свою яркость и превращались в обычные неказистые цветики, лишались своей привлекательности. Лепестки на вялых зелёных ножках, и не более того. Костюрин подул на букет, будто рассчитывал оживить его тёплым дыханием, но нет, всё тщетно. Где Аня?
Снова глянул на часы — в последний раз, — и неожиданно сорвавшись с места, бегом понёсся прочь от Летнего сада… Он понял: с Аней что-то произошло. Но что, что могло произойти? Неужели напали какие-то петроградские гопстопники, ханурики, перьевщики? Костюрин с хрипом выдавил что-то из себя и лапнул рукой кобуру нагана:
— Застрелю!
Где искать Аню, где? Конечно же, в театре. Может, она забыла, что они договорились встретиться сегодня у решётки Летнего сада? Или, может, главный человек в их театре… как его величают? — а, режиссёр! — может, режиссёр выдал ей какое-нибудь срочное задание, и она не смогла уйти? Точно! Именно это случилось и ей пришлось остаться на работе, как только он об этом не подумал! Лицо Костюрина вновь осветилось улыбкой, день сделался светлее.
В театр он влетел на большой скорости, с шумом, как паровоз. В дверях не задержался, затопал громко сапогами, следуя дальше.
— Эй, командир, стой! — набравши побольше воздуха в слабую грудь, выпалила бабка Марфа Марфовна.
Костюрин окрик услышал, поспешно притормозил.
— Я к Ане Завьяловой, вы же знаете меня!
— Нету Ани Завьяловой, — скорбно поджала губы бабка.
— Как так? — ошеломлённо приподнялся на ногах Костюрин, словно хотел прыгнуть вверх, к потолку, вцепиться в рожки старой бронзовой люстры. — Не понял я что-то.
— Увели Аню, — губы Марфы Марфовны задрожали.
— Кто увёл? Зачем? — Костюрин почувствовал, что у него самого, как у бабки, также начинают дрожать губы.
— Пришли двое, в фуражках из сапожного материала, ухватили Аню под руки и увели.
— Когда это было?
— Часа два назад.
— А бумаги какие-нибудь они предъявили? Мандаты, удостоверения?
Марфа Марфовна медленно покачала головой.
— Один был очень обходительный и это самое…
Костюрин почувствовал, как у него зашлось сердце — раньше никогда не ныло, а сейчас заныло, значит, есть в нём сердце, как у всякого другого человека. Напрасно он считал, что здоров как бык и сердца у него нет.
— Чего это самое, бабунь?
— Важный, — закончила фразу бабка.
— Откуда они были, не назвались?
— Ясно-ть, откуда. Оттуда, — Марфа Марфовна подняла кверху испуганные глаза.
— Чекисты, что ль?
Бабка не ответила, лишь подтверждающе кивнула и закрыла глаза. Ей, кажется, никого не хотелось ни видеть, ни слышать — никого и ничего. Костюрин растерянно глянул на букет колокольчиков, поднёс его к лицу. Смятый, увядший, букет продолжал сладко пахнуть, ну будто на лугу цвёл, среди других трав и растений, очень свежий был у колокольчиков запах. Боль в сердце усилилась, словно бы по нему кто-то полоснул ножом, к горлу подкатила тоска, закупорила его. Костюрин закашлялся. Кашлял долго, мучительно, обмокрив себе кулак.
Потом отдал старухе букет.
— На, бабунь, поставь в воду… Он — лесной, обязательно оживёт.
Бабка одной рукой приняла букет, другую пыталась старательно прижать к приплясывающим, совсем пустившимся вразнос губам.
— Она… Она… Аня… — наконец, выдавила из себя Марфа Марфовна. — Она…
— Что Аня? — в глазах Костюрина мелькнул лучик надежды. — Чего-то сказала?
— Да, — выдавила из себя бабка, — сказала, что это ошибка, и она скоро вернётся.
Костюрин кивнул обречённо: оттуда, куда увели Аню люди «в фуражках из сапожного материала», возвращаются редко, это начальник заставы знал хорошо. Чаще вообще не возвращаются.
Он поехал в «чрезвычайку». Поскольку чекисты в последнее время на заставе бывали часто, то Костюрин познакомился поближе с одним из них — с морячком, у которого иногда нервно подёргивалась контуженная щека, да из глаз, как слезы, капала боль. Но морячок боль терпел, не жаловался.
Знал Костюрин, что это такое, когда боль капает из глаз, и уважал морячка — терпением тот обладал завидным.
Надо было найти моряка во что бы то ни стало. Тот всё прояснит и разобъяснит, только бы найти его… Фамилия морячка-чекиста была Крестов, звали Виктором.
Страшновато было, конечно, Костюрину появляться в здании Петрогубчека, и лишний раз он сюда ни за что бы не пошёл, но выбора у него не было, он должен был спасти Аню.
У входа в «чрезвычайку» спросил у часового:
— Как мне найти Крестова?
Часовой, конопатый крестьянский паренёк, посоветовал:
— Иди в бюро, где пропуска выписывают, там тебе всё растолкуют.
Во, новшество новое, раньше всё можно было узнать у часового, без всяких бюрократий и прочих «бюро», без проволочек, а сейчас дело осложнилось: за угол надо идти, со специальным начальником объясняться. Тьфу!
Но делать было нечего. Костюрин вздохнул и направился в бюро пропусков, оно действительно находилось за углом, в подсобке, к двери которой была приколочена фанерка с нарисованной наверху звездой и неровными печатными буквами выведено «Бюро пропусков». Раньше этого тоже не было.
За столом сидел строгий командир в облегчённом по случаю хорошей летней погоды будённовском шлеме. На хлопанье двери командир поднял взгляд, враз построжевший:
— Чего изволите, товарищ? — голос, несмотря на строгие глаза, был участливым. Видать, на лице Костюрина было написано нечто такое, что заставило чекиста быть участливым.