Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные
Шрифт:
Мой брат, которому пятнадцать лет, меня заменил. Он любит это ремесло и лучше поможет отцу. А там растут еще пятеро, зачем бессмысленно кормить лишний рот. Здесь фигурантом я добываю себе на угол и пропитание, теперь еще надеюсь иметь уроки декламации». Саша мне нравился своей открытой душой, редким равнодушием к своему еврейскому происхождению, нисколько не скрывая, и особенной верой в свою звезду.
Он мне много помогал, я чувствовала, что его театральный инстинкт выше моего, слушала его советы. Он не мог понять, как я могу ходить в рестораны, встречаться с другими людьми, кроме театральных, вообще вести столь безалаберный образ жизни. Все военные были для него верхом ужаса. Меня это очень смешило, я заставляла его рассказывать, как один офицер в его городе поколотил еврейчика, как другой изнасиловал их местную красавицу Рахиль. Саша сердился, когда я хохотала и не
Дядя Жорж организовал званый обед, на котором я должна была присутствовать. Среди других знакомых были приглашены три мои институтские подруги, которых он особенно любил. Я редко с ними встречалась, занятая своей новой средой; мне было приятно их повидать. Любимица дяди Жоржа, Женя Мезенцева, которой он посвятил романс «Звезды меркнут и гаснут, в огне облака», пришла первая. Расцеловав меня, она сказала: «Нина, ты, оказывается, наша будущая звезда. Никак не ожидала, что ты на сцену пойдешь. Как я тебе завидую». – «А почему же тебе не поступить? У тебя все данные, голос, наружность, смелость», – сказала я ей. «А мама? Ты разве не знаешь? Она с ума сойдет». Я вспомнила ее мать, которую видела давно, гостя когда-то у них в имении. Это была старого закала дворянка. Она, конечно, ни за что бы не пустила Женю на сцену. Мы с ней стали вспоминать, как когда-то зимой я с отцом приехала к ним в Минскую губернию, мы от Минска проезжали огромный густой лес, и как на нас напали волки. Кучер со слугой отгоняли их зажженными факелами, они неистово выли, но удалялись. Вот она наша матушка-Россия. Это единственный раз, когда мне пришлось наяву повидать волков.
За столом были разговоры обо всем, но когда начали ругать евреев, что традиционно происходило на всех сборищах, неожиданно для всех я вставила слово, сказав, что далеко не все они скверны. Среди них есть тоже благородные, хорошие люди. Дядя Жорж меня поддержал, но добавил, что они слишком любят политику. Подруги подшучивали надо мной, спрашивали, где я имела возможность узнать евреев. Я им сообщила, что нахожусь в очень дружеских отношениях с коллегой по курсам, евреем; нахожу его очень талантливым и хорошим товарищем.
Было решено, что после завтрака мы все споем «Звезды меркнут и гаснут» под аккомпанемент дяди Жоржа; ведь музыка была его композицией. Первая закурила Женя, мы все ей последовали. Я сидела рядом с Маргаритой Фитингоф. Она меня упрекала, что я так давно у нее не была; ведь она жила на Кирочной, совсем близко от Литейного проспекта. Между прочим, она мне шепнула, что собирается выходить замуж: за молодого офицера, товарища ее брата Шуры, вышедшего недавно в кирасирский полк. Также сообщила, что Наташа Караулова вышла замуж за ирландца и уехала с ним в Ирландию. Мы вспомнили уютные вечера во время рождественских каникул, проводимые у бабушки и дедушки Наташи, воспитавших ее. Вспомнили и пожалели, что наше институтское время прошло. «Ты тоже от нас ушла», – с горечью в голосе сказала Маргарита и взяла с меня обещание, что я приду на днях к ней ужинать. «Я познакомлю тебя с моим женихом, он в отпуску», – добавила она шепотом.
Дядя Жорж сел за рояль, Женя стала около него. Послышались первые звуки ее грудного приятного голоса. Вспомнились наши институтские вечера, как мы сидели в белые млечные ночи на подоконниках, над уснувшим садом. Как Женя нам пела любимые наши романсы. Маргарита думала о том же; она мне шепнула: «Хорошее было время». В четыре часа они все разошлись, я же спустилась к себе.
Дома я застала письмо от Михаила Семеновича. Он мне сообщал, что скоро вся труппа собирается на гастроли по всем волжским городам, к большой радости Баженова, который очень соскучился по своей Казани. По этому случаю Михаил Семенович устраивает прощальный ужин, на котором надеется и меня видеть. Он прибавляет, что принужден писать, так как звонил раз десять, и безрезультатно. Я поспешила по телефону подтвердить мое согласие. Неожиданно влетела ко мне Галя с необыкновенной новостью. Оказалось, что ей предложили играть маленькие роли в Малом театре на летних гастролях, на Сиверской. Кроме того, требовались еще две дебютантки. «Женя и ты должны сегодня же пойти в дирекцию и записаться, – захлебываясь от волнения, говорила она. – Миронова уезжает в провинцию на гастроли, ее заменит Мерцалова, остальная почти вся труппа». Мне показалось все это весьма заманчивым. Мы вызвали Женю и отправились в театр. Галю устроил артист Баранов, которого она встречала у Мэгге.
Нас охватило такое возбуждение, что о занятиях не могло быть и речи. Отправились смотреть пьесу, которую уже много раз видели. После окончания ее пробрались за кулисы для переговоров. Я очень волновалась, но все оказалось гораздо проще, чем я предполагала.
Нас принял толстый артист Шмидгоф [35] . Осмотрев меня с ног до головы, он спросил: «А на следующий курс переходите? Нам нужны хорошие дебютантки». После двух-трех вопросов он записал мое и Женино имя. Сказал, что получать мы будем 40 рублей в месяц, делать нам будет нечего; настоящая дачная жизнь. Конечно, мы с восторгом дали свое согласие и вылетели из-за кулис. Галя поехала ко мне ночевать, но мы долго не могли уснуть, обсуждая всевозможные проекты. Единственная мысль, что я не поеду на юг, набрасывала тень на эти новые приятные перспективы.
35
Шмидтгоф Николай Максимилианович (серед. 70-х гг. XIX в. – после 1943) – русский актер, сын актрисы Елены Борисовны Пиуновой-Шмидтгоф (1841–1909) и Максимилиана Карловича Шмидтгофа (1835–1879), актера и музыканта.
К Михаилу Семеновичу я пришла одна из первых, никого еще, кроме Марии Ильиничны и Баженова, не было. Влетев в прихожую, я радостно выпалила, что тоже буду гастролировать. Михаил Семенович после моих подробных объяснений посмотрел на меня испытующе и сказал: «Посмотрим, как-то вы будете выступать». Баженов выразил сожаление, что у меня нет голоса и я не готовлюсь к оперетке, а то бы взяли меня с собой в Казань. Народу в этот вечер набралось много. Кроме всей труппы, представительницей которой была интересная артистка Шувалова, вся в бриллиантах и шиншиллах, явились Судейкин, Городецкая, Лаппо-Данилевская, Мамонтов, тоже известный опереточный артист, выступавший в другой оперетке. Сезон заканчивался весело, предстоящее путешествие в чудную весеннюю погоду радовало всех. Произнесенные тосты были один другого живее. Мария Ильинична была в ударе, рассказывала анекдоты, от которых стоял непрерывный хохот. Вспоминали прошлое турне, жизнь в Одессе, невероятные кутежи в Харькове у моей тетушки. «А кстати, Нина, как поживает ваша очаровательная Александра Васильевна?» – спохватился вдруг Михаил Семенович. Я сказала, что превосходно, но сама ничего о ней не знала, не получая давно известий.
Баженов, как всегда, меня провожал. Был чудный весенний вечер, обычная синеватая мгла окутывала уснувший город. По небу плыли белые облака, воздух был пропитан тем пряным запахом, от которого кружится голова. Арки моего подъезда издали чернели на Литейном. Женя без конца мне говорил о поездке в Казань, о том, как радостно ему будет увидеть родную Волгу и милый город, в котором промчалось его детство. Почему мы так привязаны к тем местам, где родились и выросли? Так же как он, вспомнила я проведенные годы счастливого детства в Веселом Раз-доле. Это место казалось раем, и грустно было, что никогда не вернется то время, когда мы считали его своим.
Когда я поделилась с Баженовым своими мыслями, он спросил меня, как отец решился продать родовое имение. Неслыханная вещь среди дворян. «Мы никто этого не поняли, многие предполагают, что он решился на это, потому что по закону имение должно принадлежать единственному сыну; нас же три дочери. Это принудило его продать, но я не знаю точно, так ли это. Быть может, были и другие причины, заставившие его уехать из тех мест, где он родился и вырос».
У моего подъезда мы обменялись крепкими рукопожатиями и обещанием переписываться. «Буду сообщать вам о Мише», – сказал он напоследок, лукаво улыбаясь. Я только пожала плечами и нырнула в подъезд, сунув сонному швейцару монету.
День экзаменов приближался; мы все чаще уезжали проветриться на острова. Совершали большие прогулки пешком, любуясь бесконечным водным пространством, наслаждаясь крепким весенним воздухом, от которого пьянели, и усталые возвращались домой. Ляля часто забегала ко мне, всегда сопровождаемая Залемановым, но не уговаривала меня куда-либо выезжать, зная, как я занята. Мы много говорили о предстоящем лете, строили всевозможные планы, все обещали часто к нам приезжать, во всяком случае по субботам. Ляля задумала устроить у себя большой пир после наших экзаменов, отмечая этим мой благополучный переход на следующий курс. Я лично совсем не была уверена в своем успехе и дрожала перед предстоящими событиями. Но когда наступил этот торжественный день, на душу сошло спокойствие и даже какая-то уверенность.