Русская трагедия. Дороги дальние, невозвратные
Шрифт:
Пребывание отца в Питере вдруг сократилось. Он получил неожиданно телеграмму из Москвы, что Уля разболелась, и срочно собрался туда. Перед отъездом мы снова переговорили, но уже более мирно. «Если бы я знал, что ты в театр соберешься, то я не держал бы тебя в институте», – говорил он, покуривая свою трубку, которую иногда употреблял для разнообразия. «Образование для театра необходимо, – отвечала я спокойно. – Многие даже окончили высшие школы и теперь учатся с нами». Я ему рассказала, какие интересные лекции читаются у нас. Как приятно изучать пьесы, характер людей! Мне показалось, что он смягчился и уехал примиренный.
Несомненно, дядя Жорж сыграл большую роль, он повлиял на отца своими длинными разумными доводами и обещаниями следить за мной. «Ну, ты и своих детей распустил, воображаю, как мою досмотришь», – огрызнулся отец напоследок. Мы поехали провожать его на вокзал. В первый раз мне стало жаль
Жизнь в школе становилась все интереснее. Мне приходилось очень усердно заниматься своей дикцией, беспощадно бороться с украинским акцентом, с которым никак не могла расстаться, несмотря на твердое желание и усердие.
По вечерам ко мне зачастили подруги и друзья. Я бренчала на гитаре, вспоминая с грустью жизнь на родном юге. Женя всегда играл на пианино, Галя пела забавные частушки. Когда заглядывал кузен Коля, подымался спор. Иногда являлся сосед визави и уводил нас всех к себе пить чай. Его красавица жена нам всем нравилась. Это была особенно уютная женщина, умевшая всех обласкать и угостить. Елена Владимировна была большая спорщица, влюбленная в жизнь, но иногда мы замечали какую-то глубокую грусть в ее задумчивых серых глазах, устремленных вдаль. Муж ее обожал, он предупреждал каждое ее желание. С виду они мало подходили друг другу. Он был брюнет, типичный кавказец. Очень смуглый, глаза с поволокой, он не выпускал трубку изо рта. Движения его были медлительные, как будто ему было бесконечно лень. Часто к ним приходили картежники, и они устраивались в глубине комнаты за карточным столом.
Обыкновенно гости у меня собирались в субботу. Всех устраивало то, что в воскресенье можно было выспаться и отдохнуть. Как-то собрались, когда меня еще не было дома. Войдя в комнату, я увидела Баженова, сидящего за пианино. Он задумчиво наигрывал какой-то малоизвестный опереточный вальс. Женя, Галя и мой Коля возбужденно спорили об эмансипации женщин. Коля, еще очень юный, был против какой бы то ни было эмансипации, наоборот, он утверждал, что всех женщин надо держать в ежовых рукавицах. Баженов хохотал, Галя возмущенно доказывала, что только выродившаяся буржуазия может иметь такие взгляды. Настоящая интеллигенция думает совсем иначе. «Да, конечно, все нигилисты за эмансипацию», – горячился Коля. Все громко смеялись, курили; комната была окутана синеватым дымом. Вспомнили почему-то нашу соседку, и начался новый спор, нужно или не нужно старым людям быть как грузинка Дшевашидзе. «Нужно или не нужно, – заметила я, – но тот факт, что наша старая грузинка настоящий феномен, своей живостью и веселым нравом она заткнет за пояс многих из нас».
Катерина принесла самовар с большим обилием пеклеванного хлеба, всевозможных закусок, булок и бубликов. Чай всех примирил и успокоил.
Баженов мне сказал, что он пришел от имени Михаила Семеновича пригласить меня на вечер, который он устраивает в субботу ночью после спектакля. «Имейте в виду, что Михаил Семенович дуется, так как вы не держите обещания и больше ему не звоните». – «Женя, вы не думаете, что вы говорите глупейшие вещи? – отвечала я с досадой. – Разве будет Михаил Семенович дуться из-за этого? Он всегда очень занят и послал вас, чтобы не терять времени на письма и звонки». Говорила я все это, но сама досадовала и на себя, и на Михаила Семеновича, вообще на все, что мешало нашим отношениям здесь в Петербурге. Здесь все было иначе. Галя, узнав, кто был Михаил Семенович, начала радостно хлопать в ладоши и поздравлять меня с тем, что я завела подобные знакомства. Женя не преминул всем объяснить, что я знаю всю труппу и они все меня любят. Когда вся компания разошлась, я долго не могла уснуть. Назойливый рой мыслей кружился в моей голове и не давал покоя. Думала о Михаиле Семеновиче, о наших отношениях. Было неспокойно на душе.
Вечер у Михаила Семеновича был очень шумный и веселый. Настоящего ужина не было, но в зале стояли столы с заранее приготовленными разнообразными закусками, винами, водками и всевозможными сластями. Когда я вошла в гостиную, там сидели картежники и обменивались громкими восклицаниями. Народу было много, я с большим трудом отыскала знакомых. Первая мне попалась Лидарская. Она бросилась меня обнимать, затем громко обругала: «Так не поступают, ты дитя, а я старуха. Раз обещала, то должна была давно явиться. Теперь не выпущу, пока не обещаешь прийти в определенный день. Вот, скажем, послезавтра». Посмотрев в свою записную книжку и увидев, что в тот день не было курсов, я пообещала прийти к ней позавтракать. Взрыв восторженных восклицаний прервал мою беседу с Марией Ильиничной. «Дядя Костя, дядя Костя», – слышалось отовсюду. В залу вошел тучный белолицый мужчина. Я сразу же узнала в нем знаменитого нашего Варламова. Появились также Баранов из Малого театра, очаровательная Миронова и много других. Михаил Семенович суетился, всех встречал радостными приветствиями. Судейкин и Фридман Клюзелли тоже были тут.
Был момент, когда мне захотелось удрать, но как раз ко мне подошел Михаил Семенович. Он захотел представить меня многим и действительно начал со всеми знакомить. При этом всем рассказывал, как он сам со мной познакомился. Фридман Клюзелли, интересный сероглазый мужчина, очень элегантный, посмотрел на меня пристально и сказал: «Незаурядный тип у этой девушки, мне надо было бы ее лепить». Михаил Семенович засмеялся, отведя меня в сторону, он энергично мне объяснил: «Вы на это не соглашайтесь. Я так и знал, что все захотят вас лепить или писать ваш портрет. Я вам не позволю, слышите?» Он прибавил: «Особенно сегодня не хочу, чтобы кто-нибудь что-то от вас получил». Но за весь вечер это был единственный контакт, больше мы не виделись.
Он весь погрузился в свой прием, а я, как всегда, очутилась с Женей. Я ему рассказала свой разговор с Михаилом Семеновичем. Он многозначительно потянул папиросу и после небольшой паузы сказал: «Все это опасно вам, Нина». – «Что?» – «Он вам опасен», – мрачно произнес он. Я рассмеялась, хотя чувствовала, что это немного принужденно. «Вот еще вздумали. Опасен. Вы, наверное, опаснее его». Женя усмехнулся и снова промолчал. «Нет, Нина, – произнес он вдруг решительно. – Я никак не могу быть вам опасен. Я свободен как ветер, все у меня ясно и просто. Ну, вот скажем, я люблю вас, я вам предлагаю идти со мной самым порядочным и законным путем, поженимся, будем строить вместе нашу жизнь; театр так театр, вообще как придется. А Миша, он, во-первых, несвободен. Ведь уже четыре года, как жена не дает ему развода. Кроме того, он старше вас чуть ли не втрое».
Я снова принужденно засмеялась, но в душе чувствовала, что Женя прав. В первый раз он мне показался близким, мне были приятны его откровенные слова и его дружба. Мы с ним вышли в четыре часа утра; еще оставалось много публики, не говоря о картежниках. Они продолжали сидеть со своими свечами, и их лица казались восковыми. Громкий голос дяди Кости провожал нас до самого выхода.
Мы отправились пешком. Ночь стояла морозная, с яркими звездами, ни малейшего ветерка, и даже не чувствовался холод. Снег приятно хрустел под ногами. Мы шли по пустынному сонному городу, несколько раз подъезжали к нам извозчики, но мы от них отмахивались. Проходили мимо одной чайной, находившейся в подвале, мне пришла мысль туда войти. «Это чайная для извозчиков, их, верно, там полно», – заметил Женя. «Ну, так что же? Спустимся, выпьем чаю, согреемся». Мы спустились в светлую большую комнату. Там стояли длинные столы, деревянные скамейки, а в углу, на просторном прилавке, кипело несколько самоваров. Кучами лежали пироги с мясом, рисом, капустой и всевозможные булки всех сортов. Мы сели в сторону и заказали чай с бубликами. Извозчики в своих огромных зипунах входили; они били своими рукавицами рука об руку, таким способом согревая свои замерзшие руки. Им приносили водку с пирожками и огурчиками. Затем они пили чай вприкуску, громко разговаривали, острили и смеялись. Некоторые косились на нас, один сказал: «Ишь, барчуки к нам забрались, верно, крепко замерзли, не добрались до ресторана». Женя громко заметил, что никакого ресторана нам не надо, просто захотелось согреться чаем. Один из извозчиков подошел к прилавку и громко крикнул: «Хозяин, быстрей подай чаю барышне и барину, замерзли сердечные». Нам сейчас же подали чай, с какой-то необыкновенного вида сахарницей. Я молча разглядывала обстановку. Женя тихо сказал: «Если вы хотите ближе на народ посмотреть, то нельзя в мехах и брильянтах сюда показываться. Это еще счастье, что они такие добродушные», – добавил он.
Да, это были добрые, милые люди. Им было безразлично, что мы влезли к ним, разодетые барчуки. Многие были посиневшие от мороза, со слипающимися глазами, но добрые улыбки не сходили с их лиц; их не смущало, что мы влезли в их гнездо.
Мне стало не по себе, я скоро поднялась, и мы вышли на воздух. Я выразила желание снова в скором будущем попасть в такую столовку и ближе познакомиться с этими людьми. «Ну для чего вам это? Чтобы потом мучиться, что мы купаемся в сплошном благополучии, а они живут как в аду?» – спросил Женя со своей обычной усмешкой. «Нет, – прибавил он погодя. – Я против того, чтобы ходить и рассматривать людей, которые живут хуже нас». – «Вы меня совершенно не понимаете, Женя; я просидела семь лет взаперти. Кроме нашей украинской степной жизни, я ничего не знаю. Мне очень хочется ознакомиться с нашим русским бытом, с его действительностью». Но Женя скептически качал головой и неодобрительно улыбался.