Русская жизнь. 1937 год (сентябрь 2007)
Шрифт:
Конечно, Обломов - не просто плод паразитического барства, как нас учили в школе (да и сейчас, должно быть, учат), а национальный архетип. Это русский, у которого слишком много родины, он не может отделиться, отделаться от матери-земли, не только рождающей, но и поглощающей. Диван, с которого не в силах подняться Обломов, - это Россия, непомерная для русского ноша: России слишком много, гравитация русской земли выше мирового уровня. Святогор-богатырь не сильнее земли, это она его сильнее. В России для того, чтобы быть активным, нужно быть злым. Активный русский не любит России: таковы два русских титана активности - Петр и Ленин. И к ним (парадоксально?) подверстывается Солженицын (злой?). Добрый русский - как раз Обломов, он лежит
Остальные же русские - в промежутке между Обломовым и Солженицыным - ни то ни се.
Активность Солженицына духовно им не осознана, он ведь в глубине не русский, даже не старовер, а немец, и не Штольц, а пуританин. Результатом его активности должен быть «капитализм». Но в России сейчас не капитализм, а черт знает что, и значит, Солженицын оказался в ней не востребован. Он Россию не итожит.
А Гончаров итог подвел, потому что, даже уйдя из Обломовки и совершив кругосветное путешествие, он в ней остался. Он сделал из России «новеллу» - в формальном смысле Шкловского: дифференцированное кольцо. Сменив стихию, он остался в бытии и даже еще глубже ушел в него: вода - первоначальнее земли. Кругосветное путешествие оказалось проекцией в материнскую утробу, в околоплодные воды.
Гончаров - безвредное («русское», «самобытное») воспроизведение Петра. Он великий писатель воды русской и дедушка русского флота.
Синтез земли и воды, их (отнюдь не рубенсовский!) союз - «пух». Да будет земля тебе пухом, Илья Ильич!
«А берег опустевшей гавани Уж первый легкий снег занес. В самом чистом, самом нежном саване Сладко ли спать тебе, матрос?»
Этот матрос, на борт не принятый, - с фрегата «Паллада».
Вера Павлова, которую должен любить Солженицын, потому что она пишет пословицами, дала исчерпывающий образ русскости: «По воде летать ползком».
Пишет о любовнике, а получается о России.
Союз стихий - это и есть бытие.
Интересной была встреча Гончарова с Японией. Он ее покровительственно жалеет, снисходит с высот Англии и России. Бить японцев жалко. И неуж на них ружья тратить? Лопарями обойдемся. Лопарь, поясняет Гончаров, - толстая морская веревка.
Интересно, что бы сказал Гончаров, доживи он до Цусимы?
Сами вы лопари! И ружей-то когда надо не оказалось.
Но это и значит, что русские - не «героический» народ, не рыцари активности. Русские побеждают только тогда, когда на них нападают активные рыцари. Россия их хоронит в себе, в снегу, в земле, под чудским льдом. В ней тонет все, как в пуховой - обломовской!
– перине. Это Розанов написал, у которого «русская идея» - «ничево!». То есть обойдется, «ништяк». Рыцари, «мужи» - голова, но головой вертит шея - жена. Немец в России скинет прусский сапог и влезет в обломовскую туфлю. Забавное литературное совпадение: К. Федин написал в тридцатых автобиографическую повесть «Я был актером» - как его интернировали в Германии в 1914 году. Для прокорма преподавал русский язык отставному генералу, и тот, читая «Обломова», поражался именно этой детали: Обломов, спуская ноги с дивана, не глядя попадает в туфли.
А что тут особенного? Я тоже попадаю.
«Империя» в России - не историческое, а природное явление: растекание воды по ровной поверхности. Случай Гончарова: что земля, что вода. В сочетании - «каша».
Гончарова многие считают посредственным писателем, но «Обломов» - замечательный если не роман, то ПРОЕКТ: написать роман о том, как не вышло романа, причем слово «роман» взято омонимически: не просто Ольги нет, а книги нет, она не произошла. Истинный роман без героя, не то что ахматовская поэма.
И даже без антигероя - Обломов просто нуль.
Еще Генис:
«Гончаров оставляет читателя наедине с нулем - символом круглого, цельного мира Обломова. Этот
Принимая это наблюдение, не нужно забывать и раньше сделанное - о трех «об».
У Руссо была теория происхождения языка: язык начинается с появления согласных, одни гласные - это пение, а не язык, и люди, живя в Раю, были птицами. Как мы ни любим Россию, она все-таки не Рай и мы не птицы, а скорее кроты. Для языка необходимо сопротивление материала. Нужно «землю рыть».
Так что же такое гончаровские «об»?
Обрыв - это «обвал» сартровский, в котором сознание, внося в бытие ничто, рождает мир.
Обыкновенная история - Россия в истории, которая (история) по определению не может быть обыкновенной, а всегда уникальна, единично-событийна. Это «буря-непогода», а не просто погода, хроника, а не вечность.
Обломов - это русский человек, все-таки выброшенный в историю, как ни сопротивлялся, как до сих пор ни сопротивляется. Это - я, уехавший в Америку и делающий вид, что ничего не произошло. А ведь происходит. Вот этот текст, к примеру, пишу. Различаю неразличенное единство Обломова, двигаюсь по диалектическим ступеням к конкретной тотальности, замыкаю сюжетное кольцо.
Получается не просто Россия, а Россия плюс я: как момент различения, дифференциации, несовпадения.
Иван Киреевский писал:
«Логическое сознание… схватывает предмет не вполне, уничтожает его действие на душу. Живя в этом разуме, мы живем на плане вместо того, чтобы жить в доме… Покуда мысль ясна для разума или доступна слову, она еще бессильна на душу и волю. Когда же она разовьется до невыразимости, тогда только пришла в зрелость. Это невыразимое, проглядывая сквозь выражение, дает силу поэзии, музыке и прочему».
Прочее - это я.
На старом добром русском «невыразимые» означало подштанники.
Розанов говорил: литература - мои штаны.
Мне она еще ближе.
* ОБРАЗЫ *
Олег Кашин
Куда уходят менты
В гостях у отшельника
I.
От Угличского льнозавода давно осталось одно название, но на судьбах жителей поселка Отрадное, некогда построенного специально для рабочих этого предприятия (десяток пятиэтажек в семи километрах от Углича), это никаким трагическим образом не сказалось. Просто на работу теперь приходится ездить кому в Углич, а кому и в Ярославль. Развилку дорог на Отрадное и льнозавод маршрутка с отрадненцами проскакивает не останавливаясь, но если бы водитель по какой-либо причине притормозил, внимательный пассажир мог бы заметить слева под кустом трехлитровую банку с молоком. Банка оставлена для местного батюшки, который должен был забрать ее еще утром, но почему-то не забрал. А если пойти по тропинке, которая начинается как раз от этого кустика, километра через полтора выйдешь на опушку с маленькой избой, баней, поленницей и собачьей конурой, из которой выглядывает маленькая и потому агрессивная дворняжка - слава Богу, на привязи.
Хозяина не видно, но если крикнуть «Леша, Алексей!», через минуту-другую из леса выйдет мужчина в офицерском кителе без погон, брюках с лампасами и резиновых сапогах. Не спрашивая, кто ты и зачем пришел, поздоровается и не без гордости поведет тебя по своим владениям.
II.
Его зовут Алексей Борисович Лебедев. Следующей весной ему исполнится пятьдесят. Когда-то он был милиционером - участковым в селе Ордино, километрах в десяти от этой опушки.