Русская жизнь. 1937 год (сентябрь 2007)
Шрифт:
В 1956 году меня реабилитировали. Прокурор вызвал, пару раз побеседовал, поговорил с какими-то свидетелями. Потом про меня даже сняли фильм и сразу положили его на полку. Он сегодня находится в Росфильмофонде. Однако антисоветская статья долго давала о себе знать. Я считался крупным специалистом в насосном машиностроении, но на конференции меня особо не пускали, в загранкомандировки начал ездить только в восьмидесятых. В девяностых мне как реабилитированному была дана прибавка к пенсии. Четыреста рублей. Но потом ее забрали, потому что по новым законам инвалиду войны она не положена. Вообще-то денег мне хватает, не в них дело. Но девушка, которая выписывала мне эти суммы по новым правилам, не знала, куда глаза
Эсфирь Самойловна Умановская, 84 года
Мы жили в Маньчжурии. До сих пор вспоминаю детство и каникулы на концессии «Восстрой» в начале тридцатых. Там строилась Китайско-Восточная железная дорога, которую протянули из СССР через Маньчжурию до Харбина. Она находилась в совместном советско-китайском управлении. Трудились на этом строительстве советские рабочие, а мой отец работал там управляющим. В Маньчжурии практически в одном месте жили две диаспоры, советская и эмигрантская, которые, конечно, не соединялись. Но во время войны все эмигранты были на стороне СССР. Эмигрантов потом депортировали в Сибирь, однако не расстреливали и не репрессировали. А вот кавэжэдинцев с их красными паспортами и советским гражданством расстреливали и сажали безжалостно. Считалось, что они, поскольку жили в Китае, наверняка были завербованы китайской разведкой.
Все несчастья начались после того, как мы вернулись в Советский Союз. Перед отъездом папины друзья упорно отговаривали его: «Не делай этого, ты всех погубишь!» Но брат и сестра уже уехали, и нам оставалось только последовать за ними. Какое-то время мы жили в печально известном городе Новочеркасске близ Ростова-на-Дону, где папа купил небольшой дом.
В тридцать седьмом забирали многих, кто был за границей или имел там родственников. Пришли и за нашим папой, но увидели, что брат и сестра тоже дома, и послали одного из своих за новыми ордерами на арест. Там шлепнули какие-то подписи, он быстро вернулся, и в итоге забрали нас всех. Маму оставили потому, что она лежала в глубоком обмороке и выглядела так, будто вот-вот умрет. Она потом оправилась, однако на улицу я ее не выпускала, боялась, что схватят.
Фамилия у главного следователя была очень подходящая: Орел. Он ходил по комнатам, выдвигал ящики, но смотрел бегло, формально. Видимо, понимал, что ничего не найдет. И только когда на глаза Орлу попалась хорошая импортная готовальня, он взял ее и положил в карман куртки. Он казался мне воплощением дьявола. Думала, что когда я вырасту и встречу этого человека, обязательно его убью. Но получилось иначе. Потом я узнала, что Орел сам загремел на нары, когда Ежова сменил Берия. Причем попал он не куда-нибудь, а в камеру, где сидели его бывшие подследственные. Те очень обрадовались такому подарку судьбы и ночью растерзали его. Так что этот человек получил свое сполна.
Но тогда, в тридцать седьмом, я ходила по разным инстанциям в надежде узнать, что с папой, братом и сестрой. Мне никто ничего не говорил. Мне же было всего четырнадцать лет, и я надеялась, что это ошибка и их выпустят. Наивная была. Пока их не отправили по этапу, носила передачи, причем покупала самые дорогие папиросы, «Казбек». А дежурный, забирая то, что я принесла, шепнул мне: «Покупай дешевое курево. Дорогое заберут надзиратели». Однажды меня нашел человек, сидевший с папой в одной камере; его посадили за анекдот. Выйдя из тюрьмы, он пришел ко мне в школу и сказал: «Их страшно пытают. Им придется признать все обвинения». А обвиняли их в связях с китайской разведкой и шпионаже против СССР.
Когда мне исполнилось шестнадцать, я вместе с мамой уехала на Урал, проучилась несколько лет в тамошнем Учительском институте, а в 1947-м мы перебрались в Москву.
В конце пятидесятых начался
Евгений Федорович Сиротинин, 76 лет
Моя семья по отцовской линии из прибалтийских немцев, так что многие ее представители пострадали сразу по двум основаниям. Мой дед был латышским стрелком, и 23 сентября 1937 года его забрали, 1 ноября вынесли приговор по пятьдесят восьмой, а 3 ноября расстреляли в Бутово. Затем пришла очередь отца, уже как этнического немца. Когда началась война, нас с мамой отправили на станцию Ковровская под Москвой, а отец остался в Москве, продолжал работать на заводе «Оргоборонпром». К нам он приезжал пару раз в неделю, привозил продукты и все необходимое. А в начале сентября в назначенный день не приехал. Мама сразу догадалась, в чем дело, и стала ходить по московским тюрьмам. Недели через две выяснилось, что он арестован как враг народа.
30 сентября приехала машина НКВД, уже за нами; объявили, что нас ссылают. Собрали несколько сотен таких московских немцев на Казанском вокзале, погрузили в вагоны и повезли в Карагандинскую область, в 5-е поселение.
Первая весточка от отца пришла в июле 1942 года. Из его письма следовало, что он находится в ИТК № 5 в Татарии. А летом 1943 года пришло извещение о том, что он умер в лагере.
К тому времени мы уже обжились в лагере для ссыльных. Жили в саманных домиках с земляным полом, в комнате пятнадцать метров на две семьи, работали в колхозе. Еды было очень мало, постоянно хотелось есть, как сейчас помню это вечное чувство голода. Порядки были суровые, больше трех нам собираться не разрешали.
Зато люди в лагере были замечательные. Например, нашими соседями были Елена Александровна Уборская, жена телохранителя Ленина, и академик Литвинов. Многому хорошему я, конечно, ребенком у них научился. Но запомнились и неприятные эпизоды, связанные с тамошним контингентом. Помню, печка у нас погасла, и мама послала меня за огнем к сосланным кулакам. Они дали мне три уголька, а взамен потребовали какую-то мамину вещь. С чеченцами еще не удавалось дружить, и взрослые нас всегда предупреждали, чтобы мы к ним не ходили.
Чуть позже нам начал помогать дедушка, мамин отец. Он еще до революции был правой рукой купца Кузнецова, а в двадцатые годы возглавил в уругвайском Монтевидео советскую фирму «ЮжАмТорг», и у него остались какие-то связи; мама моя, кстати, окончила университет в Буэнос-Айресе. И вот дедушка стал нам в середине сороковых посылать продуктовые посылки. Но многие продовольственные товары нельзя было отправлять просто так; помню, как-то от дедушки пришла посылка с плюшевым мишкой. Я обрадовался, стал сразу с ним играть, а мама взяла и взрезала ему живот, и оттуда сахарный песок посыпался. Из него мы на Новый год понаделали карамельных петушков, а мишку зашили. Елка у нас всегда была из саксаула.