Русская жизнь. Девяностые (июль 2008)

Коллектив авторов

На уровне личных воспоминаний большинства граждан России 90-е годы выглядят временем какого-то перманентного кошмара, сопровождавшегося у многих ощущением, что завтра они все-таки смогут проснуться в привычной советской реальности. Но это был не кошмар. Это была практика общественного переустройства. А катастрофическое восприятие происходящего предопределено было пассивной ролью большинства в разворачивавшихся событиях. История знает немало примеров того, как общества переживали и куда худшие потрясения, причем в борьбе со стихией, в ходе отражения вражеского нашествия или на революционных баррикадах люди чувствовали себя свободными и счастливыми, несмотря на любые опасности и лишения. В 90-е не было

ощущения счастья потому, что не было свободы. Выбор для большинства был между ролями статистов и марионеток и положением пассивного наблюдателя. После некоторых колебаний большая часть общества правильно выбрала последнее, что и предопределило нарастающую деполитизацию российских граждан.

Пропаганда «западничества» и «огульное очернение советского прошлого», от которых впоследствии правящие круги отмежевались, имели самое практическое значение, будучи тесно связаны с идеологическим обоснованием приватизации. Беда лишь в том, что некоторые интеллигенты, как и свойственно идеологам, восприняли собственные речи всерьез, а потому не смогли вовремя перестроиться, когда «концепция изменилась». Им, беднягам, приходится сегодня участвовать в «маршах несогласных» или выступать в двух-трех оставленных нам по милости властей либеральных изданиях.

Демонтаж советских институтов и создание новых структур власти, как и любая разрушительно-строительная деятельность, сопровождались изрядным хаосом, создававшим у посторонних наблюдателей (а к их числу относилось 90 % населения) ощущение жуткого бардака. Однако за внешними признаками хаоса скрывалась целенаправленная деятельность. Да, на стройке пыльно, грязно. Да, на стройке воруют. Да, изрядное количество труда и материалов пропадает впустую. А что вы хотите, мы же не Швейцария! Но площадку все же расчистили. И здание построили.

То, что здание в итоге получилось неказистое, вопрос совершенно иного рода. Как могли, так и работали. По типовому, глобальному, между прочим, проекту. И если кому-то российский капитализм не нравится, пусть посмотрит на Индию, Африку, Латинскую Америку или на новый, динамично развивающийся буржуазный Китай. Все те же проблемы, все те же противоречия. То, что не получился капитализм, как в Швеции, совершенно естественно. Мы принадлежим не к числу стран привилегированного западного центра, а составляем вместе с большинством человечества часть периферии. И для того, чтобы Россия заняла в мировой экономике место Швеции или хотя бы Португалии, надо сначала разрушить эти самые Швецию и Португалию, вкупе с еще половиной стран Европы. Кому как, а мне будет жалко.

Россия стала, как и обещали реформаторы, «нормальной страной», объединившись с подавляющим большинством человечества в составе периферии капиталистического мира. Хотя на фоне других периферийных стран мы смотримся как раз вполне хорошо. У нас все-таки пока нет голодных бунтов и массовой смертности от голода. Что бы ни говорили про период 90-х годов, а это именно история успеха во всех отношениях.

Хотя этот успех оказался чреват новыми проблемами. К концу 90-х годов Россия оказалась страной, которая по уровню заработной платы и по своему месту в глобальном разделении труда находилась в одной категории с Алжиром или (в лучшем случае) Мексикой, но по уровню образования населения, обеспеченности жильем и медицинским обслуживанием и т. д.
– ближе к западноевропейским странам. Иными словами, слишком развитое общество для имеющейся экономики. Неудивительно, что в правящих кругах раздались к концу 90-х голоса о том, что мы «живем не по средствам». Предстояло либо разрушить общество, дабы закрепить торжество новой экономики, либо радикально преобразовать экономику, чтобы спасти общество.

В наиболее острой форме это противоречие проявилось в период, запомнившийся нам как время грандиозного финансового кризиса, «дефолт 1998 года». Однако последующий подъем мирового хозяйства, сопровождавшийся ростом цен на нефть и сырье, дал России десятилетнюю передышку. Структурные проблемы остались неразрешенными, но их острота снизилась. Выбор можно было отложить. За счет избыточных ресурсов можно было, например, повышать зарплату, не меняя радикально структуры хозяйства и отношений собственности.

Экономика 2000-х стала закономерным и естественным продолжением перемен 1990-х. Точно так же закономерно и новая идеология должна была прийти на смену старой. Частные хозяева предприятий, акционеры могучих корпораций стремились повысить капитализацию своего бизнеса, завоевать в стране и за рубежом признание своих брэндов. Тут уже требовалось не обличать советское прошлое, а гордиться великими традициями. Точно так же и правительству нужны были легитимность и порядок, которые гарантировались преемственностью власти. И чем меньше было собственных великих достижений (не считая, конечно, замирения крошечной Чечни и растущей цены за баррель), тем больше нужда была в достижениях прошлого, связь с которыми могла быть закреплена на символическом уровне.

Парады победы становятся все более торжественными и масштабными по мере того, как сама победа 1945 года все более удаляется в прошлое, превращаясь в абстрактное коллективное воспоминание, лишенное черт индивидуального опыта. Государство всегда живет на проценты с нравственного капитала коллективного опыта - до тех пор, пока не начинает разрушаться или преобразовываться под напором новой коллективной практики.

Страну охватила повальная мода на историю. Заводы и фабрики стали превращать свои прежние советские названия в торговые марки. А оппозиционеры-националисты растерянно взирали на то, как власть уверенно присваивает их лозунги и идеи, не думая даже расплатиться с авторами. Унижение и растерянность националистической интеллигенции могут быть сравнимы только с такими же чувствами интеллигенции либеральной, которую выкинули за борт, не объяснив толком почему. Справедливости ради надо признать, что с последними, по крайней мере, добросовестно расплатились.

Опираясь на ставшее аполитичным, но усвоившее экономические уроки капитализма общество, российская власть смогла, наконец, почувствовать себя уверенно, понимая, что страна не только материально удовлетворена (положение-то улучшается!), но и в моральном плане успокоена. Безликая власть соответствовала ожиданиям населения, уставшего от гримас переходного периода.

Дефолт 1998 года знаменовал собой конец этого переходного периода и нормализацию российского капитализма. Эпоха нормализации и стабилизации оказалась связана с именем Путина так же, как переходная эпоха - с именем Ельцина. Монархический по сути тип государственного самосознания делает иной способ идентификации исторического времени невозможным. Хотя, с другой стороны, так даже удобнее. Школьникам проще заучивать исторические периоды, связывая их с определенными персонажами.

90- е годы ушли в миф и историю, оставив за собой шлейф подчеркнуто неприятных воспоминаний у всех, кроме тех, кто в те годы стоял у руля государства или возглавлял средства массовой информации. Последние вспоминают о тех временах с ностальгией -свобода печати ограничивалась только их собственным правом затыкать рот противникам, а либеральные идеи торжествовали, поддержанные всей мощью тоталитарной пропагандистской машины государства, унаследованной от советских времен.

Кто- то из грандов журналистики произнес в 1996 году замечательную фразу: на время выборов совесть надо запереть в шкаф. Ключик, к сожалению, потеряли. Может быть, за ненадобностью. В тот шкаф теперь никто и не пытается заглянуть.