Русская жизнь. Земля (сентябрь 2007)
Шрифт:
От вспотевших спин крестьян гнили рубахи, покрывавшие их тела. С темна и до темна днями, а иногда и ночами, работали честные земледельцы, кормильцы матушки Руси, ее защитники и хранители, создавшие ей мировую гордость, силу и славу. Вот чем им отплатила власть лентяев и преступников, отбирая у них, как у пчел мед, все до последней капли и обрекая их на верную гибель.
Георгий Адамович
Лето и дым
Георгий Адамович о Петрограде меж двух революций
Представлять современному
– стихотворений щедро печатают в России, затерев до неприличия изумительную строчку «Когда мы в Россию вернемся, о Гамлет восточный, когда». Адамович выпущен в самых популярных сериях, а петербургское издательство «Алетейя» издало уже половину его 12-томного собрания сочинений под редакцией Олега Коростелева.
Адамович всегда обращался к прошлому, к русской литературе, к петербургским воспоминаниям; на этом и покоились его поэзия, эссеистика и мемуары. Прожив долгую жизнь, он, как и большинство стариков, не раз прокручивал свои излюбленные «пластинки». Поэтому его нижеследующий рассказ о русской революции чужд сенсационности. Его привлекательность в другом. Это живая беседа, записанная историком Алексеем Малышевым в Париже в 1965 году для большого цикла свидетельств о 1917 годе, который должен был выйти в эфир «Радио Свобода». В первоначальном виде замысел реализован не был, но беседы сохранились на магнитофонных пленках.
Получив от машинисток радио распечатку двухчасового интервью, Георгий Викторович приступил к литературной обработке материала и успел превратить несколько страниц в законченный авторский текст - уже без вопросов собеседника. Эта рукопись хранится в Нью-Йорке, в Бахметевском архиве Колумбийского университета. В 2000 году Олег Коростелев напечатал ее в нью-йоркском «Новом журнале» и параллельно в журнале «Родная Кубань».
Здесь же перед нами живая эмоциональная речь, устная импровизация, «черновик чувств». Однако хорошо видно, как чисто, литературно, набело размышляет и судит Адамович.
Иван ТОЛСТОЙ
– Я родился в Москве и прожил там первые девять лет. Мой отец был сначала московским воинским начальником, а потом начальником Московского военного госпиталя. В семье нашей было множество военных, два моих старших брата служили в армии. А про меня, по семейной легенде, отец сказал: «В этом ничего нет военного, его надо оставить штатским». Так меня штатским и оставили. После смерти отца мы переехали в Петербург.
– Где вы учились?
– В Первой петербургской гимназии. Когда мы переехали в Петербург, я попал в окружение родных моей матери, это была самая обыкновенная, средняя буржуазная семья. Политикой они мало интересовались и хотели, чтобы все продолжалось так, как было, чтобы все стояло на своих местах, чтобы сохранялся порядок. Надо сказать, что и у меня в юности политических интересов не было. У меня были интересы литературные. Я довольно рано познакомился с поэтическими кругами Петербурга, там тоже о политике говорили мало. Но я помню, например, 1905 год, 9 января, эти тревожные дни, помню японскую войну, которая многих напугала. И тогда у меня проявлялись скорее какие-то либеральные склонности, в противоположность моей семье. А когда началась война четырнадцатого года, конечно, все изменилось.
Мой старший брат во время войны был командиром лейб-гвардии Кексгольмского полка. Помню его приезд с фронта в шестнадцатом году, приблизительно за восемь месяцев до революции. Я спрашивал, чем, по его мнению, кончится война. Он был убежденный монархист, ни о какой революции не думал, а если и думал, то со страхом. И меня поразил его ответ: «Кончится тем, что всех нас будут вешать». Очевидно, у него остались такие впечатления от солдатских настроений на фронте.
Еще я помню предреволюционные месяцы, крайнюю тревогу в обществе. Война затягивалась, чувствовалось, что Россия может эту войну не выдержать, потому что Германия оказалась гораздо сильнее, чем думали.
Но я помню хорошо 1 ноября шестнадцатого года, когда Милюков в Думе произнес знаменитую речь, где в первый раз упомянул об императрице Александре Федоровне в не совсем доброжелательном тоне. По тогдашним русским порядкам, о представителях царской фамилии нельзя было говорить в общественных местах ничего критического. А Милюков в своей речи, где он несколько раз вопрошал «Это глупость или измена?», сказал:
– Эта фраза была воспринята с негодованием, улыбкой или одобрением?
– Должен вам сказать, что императрица Александра Федоровна, по моему глубокому убеждению, несчастный человек. Она искренне хотела добра России. Но была оклеветана: о ней говорили всегда со злобой, упрекали ее в сочувствии Германии. А это не соответствовало действительности. Она себя чувствовала все-таки гораздо больше русской царицей, чем германской принцессой.
– А что говорили о государе в кругу ваших друзей?
– О государе говорили всегда с жалостью и каким-то пренебрежением. Знаете, теперь всем известно: государь Николай II был человек неглупый, но безвольный. Витте, который его ненавидел и преклонялся перед Александром III, написал в мемуарах, что Николай был гораздо умнее своего отца, быстрее схватывал содержание докладов, лучше разбирался в отвлеченных вопросах. Но все знали, что императрица Александра Федоровна гораздо сильнее и держит его в своих руках. Так оно и было. Императрица, по-моему, была человеком ограниченным, но с большой силой воли. Недаром она кому-то сказала: «Я единственный человек в штанах здесь». То есть она сказала, что она единственный мужчина. Но вообще о царской семье говорили неодобрительно, недоброжелательно, не предчувствуя того, как они страшно кончат.
Речь Милюкова произвела огромное впечатление. Следующий этап треволнений - незабываемая ночь, когда разнеслась весть об убийстве Распутина. Весь город был ошеломлен, все звонили друг другу, приходили друг к другу с новостями: «Вы слышали, слышали, говорят, Распутин убит!» И сразу все узнали, что убили его Юсупов, Пуришкевич и великий князь Дмитрий Павлович.
Я пришел в «Привал комедиантов» на Марсовом поле и увидел Маяковского. Маяковский мне был знаком, но так как я принадлежал к совершенно другой поэтической группе, то кроме пренебрежительного отношения ничего от Маяковского не видел. Но в тот вечер в «Привале» все были настолько взволнованы, что Маяковский ко мне подошел с дружеским вопросом: «Вы что-нибудь знаете?» Мы сели рядом на каком-то диване в глубине зала. Это был единственный раз, когда я с Маяковским довольно долго и дружески разговаривал. Мы говорили о Распутине, о том, что будет потом, начали говорить о поэзии. Он спрашивал, где те, которые убили Распутина. Я отвечал, что никто ничего не знает. Говорили о Пушкине. Маяковский меня поразил: я увидел, какой это умный человек, когда не ломается и не хамит. Он очень часто притворялся грубияном, это была его литературная поза. Но в тот момент было не до нее. Всякий человек, входивший в кафе, спрашивал: «Знаете ли вы что-нибудь?» Наконец появились какие-то подробности. Рассказывали, что Юсупов только ранил Распутина, тот бежал по саду и кричал: «Все ей скажу, все ей скажу!» А Пуришкевич его добил. Но дальше повел себя несколько наивно, позвал городового и сказал: «Вот теперь Россия спасена. Мы убили Распутина. Только никому не говори». Конечно, городовой сейчас же побежал в полицейский участок и донес. На следующий день все задавали себе вопрос, где убийцы и что с ними будет. Потому что, казалось, раз они известны, надо судить. В среднебуржуазном обществе, в среде врачей, адвокатов, писателей и в этом моем поэтическом мирке были разговоры: как может быть, что убийц не будут судить!
Потом узнали, что на следующий день они были арестованы, причем по повелению императрицы, которая, в сущности, и не имела права отдавать подобные распоряжения. Но тут ее сила воли сказалась. Она приказала арестовать Дмитрия Павловича и Юсупова, а Пуришкевич был защищен депутатской неприкосновенностью и остался на свободе.
Но многие возмущались: как же их не судят. А судить их, конечно, нельзя было. Прежде всего потому, что великого князя нельзя судить, только государь мог его судить, а во-вторых, можете себе представить, что в те времена адвокаты устроили бы на таком суде, какие бы они речи произнесли! И дело было замято. Полиции поручили проводить расследование, но ничего не найти.
– Но симпатии, с одной стороны, вашего литературного круга, с другой стороны, семьи были на чьей стороне?
– Что происходило в высшем обществе, я не знаю. Но кто-то рассказывал, как некая великосветская дама, патронировавшая один лазарет, явилась к солдатам и сказала: «Радуйтесь, произошло счастливое событие - убили Распутина, который так вредил России, государю, русской армии. Теперь все пойдет хорошо!» Ответом было гробовое молчание, и кто-то из солдат сказал: «Да, один мужик дошел до царя, так и того господа убили».