Русские и нерусские
Шрифт:
Но едва пытаешься вернуться мыслью к этой изначальной бескачественности денежных знаков, как чувствуешь, что вся человеческая история этому сопротивляется: настолько она пропитана собственной тяжестью денег, и эти условные знаки, вроде бы только отражающие суммы вещей, сил, товаров, благ и ценностей, — сами становятся вещью, силой, товаром, благом и ценностью. Они, оказывается, могут «расти». Они могут сталкиваться и душить друг друга. И, конечно, они имеют вопиющее, нестираемое «лицо». «Еврейские деньги», «Германские деньги», «Американские деньги».
Черты этого «лица» впечатываются в дензнак, врезаются «на все времена», оберегаются с первочеканки,
Американский доллар, несмываемый с саквояжа «дяди Сэма», одновременно помнит свое окрещивание в купели талера.
А споры при крещении нынешней общеевропейской валюты! Первоначально ее имя, сокращенное до аббревиатуры, звучало как экю. Наверное, французы радовались такому созвучию с их национальной монетой, но радовались недолго: ни немцы, ни испанцы, ни итальянцы, ни тем более британцы никогда не примирились бы с подобным офранцуживанием Европы — и изобрели среднеевропейское евро.
В конце концов, неважно, какая именно пылинка прилипла к абстракции, но если уж прилипла. Слово «рубль» при взгляде на металлической кружочек напоминает нам, как наши пращуры рубили на кусочки серебряный стержень. И «копейка» греет нам душу при любых инфляциях и деноминациях, хотя и копье, которым «тычет» дракона Егорий, и дракона, и самого Егория мало кто вспоминает, отсчитывая мелочь при расчетах.
Что «банк» — немецкая скамья, «ипотека» — греческий столб, а «ссуда» русское судебное постановление, мы в памяти не держим. А вот «единственный настоящий банкир в Петербурге» по имени Адольф Ротштейн, боюсь, способен в память врезаться, да еще и вызвать в сознании нынешних правдолюбов взрыв эмоций на предмет «всемирной мафии», «мировой закулисы» и «масонского заговора», — если, конечно, немецкое имя не отвлечет юдофобов от его еврейской физиономии (а сидящий обок Адольфа Вячеслав не добавит в сюжет еще и польского гонору. Впрочем, рядом с В. Лясским тотчас обнаружится в руководстве банка и С.Френкель).
Смешно связывать функционеров банковского дела (то есть людей, приставленных к бесстрастным символическим знакам) с той или иной национальной почвой, то есть с еврейским местечком, польским гмином или германской «скамьей для расчетов», — нов реальной-то жизни, особенно теперь, в ситуации повального национального опамятования, — неизбежно же все это связывается! Не ходят деньги сейчас без «пятого пункта», как эпоху назад не ходили без «шестого». Тем более, что есть в природе денег что-то, что беспокоит любого мыслящего человека.
Что? Да беспочвенность же! Не потому еврей в Средние века становится ростовщиком, а в новой истории банкиром, что такова его «природа», а потому, что стараньями Тита (того самого, который когда-то интересовался, не пахнут ли деньги, собранные в туалетах) евреев из их родимой «природы» вышибли в невесомость галута, где они в сущности перестали быть евреями, а стали тем безадресным «народцем», которому только и оставалось пересчитывать чужие абстрактные знаки.
Кто еще подпитывает на Руси банкирское племя, кроме евреев, занимавшихся этим делом еще на Руси Киевской (о них и забыли бы, кабы не погромы)? Да те же «московские немцы», те же новгородские ганзейцы, тот же германский капитал, которого убоялся Витте, когда над Русским Торгово-Промышленным банком нависла угроза заграничного поглощения.
А еще? Неужто русских людей среди банкиров не было, за исключением, конечно, братьев Сушкиных, проворовавшихся
Есть русские! Но не те, которые пашут и засевают поля, вкалывают на патронных заводах и кричат в Думах. А те, которые кажутся каким-то особым племенем, неподкупночестным, не от мира сего. Не княжьи это люди и не фряжьи, а божьи. Монастырские. А паче того — староверские: с их аскетическим образом жизни и законом взаимовыручки. При Рогожском или Преображенском кладбищах можно оборачивать деньги не хуже, чем в кладбищенски замкнутом пространстве черты оседлости. Сказал же Сергий Булгаков, что русский капитализм связан со старообрядчеством.
На сто лет прервался русский капитализм — на век мировых войн и связанных с ними революций. «Денежный мешок» может дать ссуду, но человек, трехнутый таким мешком, не может командовать дивизией, сидящей в окопах, или боевым отрядом при захвате власти. Трясет Российскую империю с первой же войны века, с Японской, трясет в Германскую, вытрясают россияне души друг другу на пороге большевистской эпохи. «Ты всего только проклятый капиталист!» — «А ты всего только проклятый вор!» Капиталиста угробят в чекистском подвале, вор его ненадолго переживет. Есть какая-то бесовская логика в том, что Игнатий Манус, выходец из мещан города Бендеры (распределитель «германских денег» в последние месяцы царизма), и Моисей Урицкий, выходец из белоцерковского купечества (председатель петроградской ЧК в первые месяцы Советской власти) на пороге гибели обмениваются искренними оскорблениями.
Слово «банк» при Советской власти, как ни странно, сохраняется. Хотя ничего «банкирского» не требуется, чтобы выгнать «трудармии» на строительство Волховской ЕЭС или распределить снаряды фронтам, штурмующим Берлин. Вторая мировая война выиграна без банкиров. В ожидании Третьей еще полвека страна не выпускает из рук ни ядерного чемоданчика, ни спусковых механизмов Госплана, Госснаба и прочих стволов снабжения.
И только теперь, после панической Перестройки, оборачиваясь на историю, мы пытаемся найти оборванные кончики и связать. Что там за банковские монстры кормили Россию при царском режиме? Капитал Петербургский, чиновно-системный, и Капитал Московский, народно-промышленный? Деньги для Империи и деньги для Нации!
Подхватываем и то, и другое. Но так, чтобы в финальном расчете и то, и другое сработало на единство. Чтобы не снесло страну и народ в очередное междоусобие, пахнущее — и крепко пахнущее — кровью и распадом.
Яблоки с древа
Математики подсчитали: если подыматься по ветвям родословного древа, удваивая с каждым коленом число прямых предков (и углубляясь, соответственно, в глубь времен), то через дюжину колен (это не так уж много: лет триста), родственниками и свойственниками окажутся все граждане страны среднеевропейского масштаба, например, Франции.
Наверное, сама эта идея пришла на ум именно французам, жаждавшим узреть острый галльский смысл в тупых безумствах истории, — Россию таким древом, конечно, не охватишь.
Всю — не охватишь. Но Россию дворянскую, помнящую свои гербовые и церковные книги, охватить можно. Нити родства и свойства, связи матримониальные, подкрепленные отношениями дружества и солидарности, твердеют в памяти легендами, за которыми встает реальность, куда более глубинная, одухотворенная и прочная, чем победоносные смены режимов и судорожные их усилия удержаться.