Русские и нерусские
Шрифт:
Дело вовсе не в том, что хитрые дрессировщики манипулируют зверинцем, — сталинцы не столько манипулируют, сколько балансируют, и сами то и дело оступаются в кровавую мясорубку. Дело в том, откуда сама мясорубка, и как эта дикая приверженность к диктатуре сочетается (в одно и то же время) с попытками «верхушки» продавить сквозь «второй эшелон» новую Конституцию СССР, которую партэшелон на дух не переносит.
Водораздел — между теми, кто по-прежнему уповает на мировую революцию, и теми, кто (нутром, нюхом, хребтом) чует, что вместо мировой революции надвигается совсем другое: война отечеств.
Можно вставить в программу слова «в одной, отдельной взятой стране»,
Путь один: сломать в этой старой ленинской партии единство. Стравить троцкистов с зиновьевцами, левых с правыми, чекистов с армейцами, идеологов с хозяйственниками. И это удается: партийцы в несколько накатов пускают под откос и эту партию, и самих себя.
А новая конституция, в сущности отменяющая диктатуру класса и всевластие кристальных конников, — открывает дорогу во власть, в правящую партию, в руководящий слой — новому поколению бойцов, не одурманенных классовыми теориями. А также технически грамотным интеллигентам, никогда на коней не садившимся. Тем, которых прежде давили как «спецов».
Сопротивление партийцев оказалось отчаянным. Нарком Ежов, которому было поручено искоренять врагов среди партноменклатуры, не просто перестарался, — спуская на места «лимиты» расстрелов и посадок, он обрушился на беспартийную «сволочь» (любимое словцо тех лет), на бывших «лишенцев», которых Сталин хотел вернуть к жизни и на которых надеялся опереться. Может, это было причиной той ярости, с которой Сталин отправил Ежова на тот свет. Демократизация сорвалась. Советский Союз в глазах западных демократий остался революционным пугалом. Обложить Гитлера коалицией не получилось. Но все-таки призрак военного коммунизма поблек, мираж мировой пролетарской солидарности слегка рассеялся, комиссар с маузером на скамье вождей пододвинулся к краю.
Раньше что ни назови — «подразумеваем партию». Славное пугало — «Советы без коммунистов». А теперь «Блок коммунистов и беспартийных» — база власти.
Дьявольский же окрас происходящего — от того, что слова «марксизм», «ленинизм», «коммунизм» номинально при этом сохранились. А страна, повернувшаяся на 180 градусов, изготовилась совсем не к такой войне, которая ожидалась в трудах основоположников.
Юрий Жуков вскрывает эту логику в своей книге «Иной Сталин» (издана в «Вагриусе»).
Это — мое сильнейшее читательское впечатление последнего времени.
Кровавая логика все-таки не так удручающа, как кровавый хаос. Но в любом варианте участникам этой драмы не позавидуешь.
«Ворюги» милей, чем «кровопийцы»? Не знаю. Вопрос не в том, кто «милей», а в том, что горше.
Один только пример из книги Жукова.
24 июня 1937 года Политбюро без каких-либо комментариев молниеносно утверждает. просьбу первого секретаря ЦК КП(б) Узбекистана А.И.Икрамова:
«ЦК КП(б) Узбекистана просит санкции ЦК ВКП(б) на снятие Файзуллы Ходжаева с поста председателя Совнаркома Узбекистана за связь с националистическими контрреволюционными террористами. Я убежден, что при более тщательном расследовании вскроется его руководящая роль в этом деле».
Уже в сентябре пленум ЦК КП(б) Узбекистана исключает самого А.Икрамова из партии. А в марте 1938 года Икрамов и Ходжаев вместе оказываются на скамье подсудимых. по делу «Антисоветского правотроцкистского блока».
Расстреляны в один день.
Теперь оба символически
Хоть там — мир их праху.
Великая. Отечественная
Из двух определений Великой Отечественной войны первое изначально неоспоримо и ожидаемо. Унаследованное отВеликой Революции, это определение срифмовано с событиями, которые с начала двадцатого века нарастали в своем тяжком величии. Еще не закрепилось в сознании историков за империалистической войной слово «первая» — для этого «вторая» еще должна была разразиться, — но что она разразится, сомнений не было. И что будет — как и предыдущая — мировой. И, разумеется, великой. Вопрос был только в сроках. Мир, наступивший в 1918 году, и миром-то был каким-то нервно-судорожным. Куда вернейшим являлось найденное у нас слово «передышка». По типу «перебежки» и иной передислокации. В смысле: или пробежим, или сомнут.
Пока Европа судорожно перестраивалась, а Германия еще не окрасилась в коричневый цвет, — можно было по революционной инерции надеяться на некий германо-советский пролетарский проект, который сокрушил бы застарелую власть Британской империи. Но в 30-е годы расстановка сил круто переопределилась, причем обошлось без всяких пролетарских революций: Европу все отчетливее объединял Третий рейх, так что Москве впору было бы уже и вспомнить, что она — Третий Рим.
Можно сколько угодно спекулировать на советско-германском пакте 1939 года, изображать его сговором двух тоталитарных монстров, — но людям, сколько-нибудь чувствовавшим реальность, ясно было, что пакт — взаимная уловка ради выигрыша времени перед главной схваткой.
Эта неотвратимая схватка мало общего имела с финской кампанией, отодвигавшей границу от Ленинграда, с очередным разделом несчастной Польши, с изгнанием румын из Бессарабии. В свете дальнейшего эти кампании могли считаться пробой сил на дальних подступах, оперативной экспозицией надвигавшейся войны.
Надвигалась — Великая.
Не знали мы, однако, что обернется она — Отечественной. Вот уж чего не хотели, не ждали, не чаяли. Надеялись отвоеваться на чужой территории, да еще и малой кровью, потому что наших красных освободителей должны были встретить с распростертыми классовыми объятьями пролетарии Рура.
Не встретили. А мобилизованные в панцирные колонны вермахта рванули через наши границы. Ножом сквозь масло прошли сквозь те линии обороны, что мы успели выдвинуть. Отхватили Украину, Белорусию, врезались в исконно русские земли, вышли к Москве, обложили Ленинград, приготовились вымыть сапоги в Волге.
Пришлось свернуть пролетарские знамена и вспомнить 1812 год. Стала война Отечественной.
Было, однако, у Великой Отечественной войны еще одно определение, неофициальное, но неоспоримое: последняя. И оно, это определение, скорее поэтическое, чем практическое, держало выпрямленными души в ситуации, безысходность которой была бы невыносима.
Что эта война — последняя, верили советские интеллигенты, проникнутые революционным энтузиазмом и унаследовавшие от русских интеллигентов стремление пострадать за окончательную справедливость. Верили молодые поэты, мечтавшие в ходе последнего решительного боя пройти от Японии до Англии и учредить во всем мире «родину всех трудящихся». Верили красноармейцы, со штыками наперевес бежавшие преградить путь германской танковой лавине. Верили окруженцы, бредущие в концлагерь и ловившие отзвуки фронтовой правды сквозь треск геббельсовской пропаганды и лай эсэсовских собак.