«Русские идут!» Почему боятся России?
Шрифт:
Вот в такой-то край пришли и в такую-то ситуацию окунулись в первой четверти русские, медленно продвигавшиеся к Байкалу по двум направлениям, с севера и с юга, но в основном, конечно, с севера. К «Братской землице» шли без спешки, но и без остановок. По слухам, у «моря» жили племена, богатые не только «мягкой рухлядью», но и серебром, а это значило, что ясак эти племена должны платить Москве, а не тем, кому платят, кто бы это ни был. Кроме того, у всех «экспедиций» были четкие инструкции искать дорогу в Китай, и уже не было секретом, что от Байкала до Китая если и не рукой подать, то близко к тому. А поскольку по пути в подданство России приводились тунгусы, кыштымы бурятских кланов, – против чего тунгусы, кстати, не возражали, поскольку «царева дань» была много ниже той, что они платили бурятам, – в связи с чем возникал конфликт интересов, столкновение было неизбежно.
Что-то теряешь, что-то находишь…
Имелись однако и нюансы. С одной стороны, русские, будучи наслышаны о бурятах от тунгусов, знали, что идут в края, где живет народ, вооруженный не хуже, а то и лучше, чем боотуры саха,
Поэтому первый восторг сменился сперва недоумением, а затем и отторжением, даже когда русские изо всех сил демонстрировали максимум миролюбия. Например, в 1630-м воевода князь Шаховской вернул бурятам их семьи, «без закону» захваченные красноярскими казаками (славившимися своим беспределом на всю Сибирь), а буряты в ответ привезли много мехов. После чего воевода решил, что дело в шляпе, но очень ошибся. «Братские люди» решили, что людей им отдали за выкуп, объяснений, что это не так, не приняли (возможно, такое просто в их понимание не вмещалось), а когда князь намекнул насчет присяги, заявили: «Пока городки стоят, шерть не дадим, а де их, служивых людей зовем к себе битца». Вот не нравились им острожки, да и все тут.
Брыкались. Правда, не сказать, что последовательно. Например, знаменитый Ойлан-тайша, иными исследователями представляемый ныне как «патриот, защитник национальной независимости и борец с колонизаторами», в ходе всей своей илиады только и делал, что бегал туда-сюда. То «складывал присягу» и героически, хотя и неудачно, нападал на острожки, то «прибегал» в те же острожки, прося «отдать вины и помочь супротив мугальцев, от которых спасу нет». Впрочем, эти редкие конфликты, хотя случалось всякое (первая попытка построить Братск в 1634-м завершилась провалом и потерями), не часто принимали слишком уж острые формы. Куда прискорбнее было другое. При всем понимании Москвой специфики обстановки и при всей взвешенности ее инструкций, предписывавших «ласку и меру», возможности центра хоть как-то контролировать исполнение его указаний на местах в тот момент равнялись почти нулю, а местные кадры были, скажем так, мало дисциплинированны.
Не мы такие, жизнь такая…
Уже говорил, когда речь шла о Чукотке, но не грех повторить: первопроходцы были разными. Вся палитра характеров в полном объеме, с оттенками. Фигуры сплошь яркие, самобытные, и все до одного отнюдь не гуманисты. Конечно, садисты по духу, типа Пояркова, случались редко. Холодные, прагматичные, по принципу «Не мы такие, жизнь такая», вроде Ерофея Хабарова, при необходимости выжигавшие дотла и резавшие начисто, ибо раз так, то не доставайся же ты никому, – чаще. Однако и самые нормальные, даже остепенившись и вступив на государеву службу приказчиками или еще кем, жили по особым правилам, не видя разницы, кто есть кто. Вот, скажем, челобитная «бедных и беспомощных и до конца разоренных сирот», пашенных крестьян Нижнебратского и Балагановского острогов на имя Тишайшего, поданной в 1658-м в съезжую избу Енисейска на того самого Ивана Похабова. Люди (в том числе и старосты, и целовальники) давно уже отмучились, а читать, если хоть чуть-чуть вникаешь, по сей день больно и страшно. По сути, это не «злоупотребления», как изящно оформлено публикаторами, а полный набор статей УК. Кроме разве убийства, но это, видимо, случайно. И притом страшные кары, – вплоть до батогов и отсечения пальцев, – за попытки в полном соответствии с законом подать жалобу. А ведь речь не о ком-то, а об одном из лучших, тех, кому за державу обидно. О человеке, мало что основавшем Иркутск и наукой лаурированном, – река Похабовка течет и нынче, – так и вообще, по словам Алексея Мартоса, «хотя нрава был беспокойного, характера сердитого, но по всем своим действиям заслуживает быть внесенным в небольшой и почетный список настоящих государственных людей».
Под стать руководству был и личный состав. В каких-то острожках стояли гарнизоны из стрельцов и «государевых» казаков, переведенных из уже освоенных мест, и в этом случае имелся какой-то порядок. Но не так уж редко срочность задания вынуждала лидеров новых экспедиций объявлять «прибор охочих людей», не глядя на предыдущий послужной список и вообще не задавая ненужных вопросов, и вот эти-то «новоприборные», в общем, мало отличались от татей с большой дороги, каковыми, в сущности, и были. Со всеми из сего факта проистекающими последствиями: скажем, в июне 1627 года казаки будущего гарнизона будущего Красноярска «не таясь» разграбили обоз отставного енисейского воеводы Ошанина, возвращавшегося «на Русь», сказав при этом, что «воевода де жив и цел, и на том пусть себе рад будет». Управляться с такими подчиненными было сложно. Могли и забить до смерти, как весной 1629 года забили атамана Ивана Кольцова, сына знаменитого Ивана Кольцо, «мужа нравного, на руку и расправу тяжелого, в сабельном бою искусного».
Да и вообще, комплексами не страдали, все было очень похоже на практику испанских конкистадоров первого призыва. Пожалуй, и круче. Правда, против царевой власти не поднимались, как таковой, не шли и попыток стать полными суверенами, как Гонсало Писарро или Лопе де Агирре, не делали, зато на царских воевод, мужиков тоже отнюдь не сахарных, при малейшей попытке навести хоть какой-то порядок, «поднимались всем кругом». И тут уж, как говорится, чья возьмет (в советской историографии это назвалось, ясен пень, «борьбой населения Сибири против феодального гнета»). А кроме того, вовсю делили сферы влияния, учиняя форменные, – острог на острог, – войны на предмет, кому с кого собирать ясак, и тут сама Москва мало что могла поделать, потому что и те, и другие как бы радели о пользе казны, а хоть сколько-то фиксированных границ территорий, тому или иному острогу подведомственных, не было и в помине. Все мерили на глазок, с припуском в свою пользу. Так что разбирались на месте и жестко. Порой с сабельной рубкой и копейным боем, а то и с огненным. Изредка случались даже «подступы» под стены конкурента.
Особо прогремела в те времена многолетняя война Красноярска с Енисейском, в начале которой красноярцы попытались захватить базу конкурентов и вырезать их к такой-то матери. А когда дельце не выгорело, бежали на Ангару, и там сперва грабили всех подряд, а затем начали собирать ясак с тунгусов, уже плативших ясак Енисейску, да и с мелких бурятских кланов. В результате конфликт пошел на новый виток: енисейцы начали ломать под себя «инородцев», объясаченных красноярцами. В архивах на сей счет множество жалоб. Дескать, «тех государевых ясачных людей енисейские воры побили 20 человек до смерти, и многих улусных людей повоевали, и жон и детей в полон поимали, и до основания разорили». Потом, когда Москва власть употребила, слегка затихло. Но через двадцать лет бабахнуло снова. Со стычками, перестрелками, взаимными грабежами, пытками пленных, осадами («Приступали накрепко, а бою де с ними было на целый день») и попытками «окыштымить» друг друга, причем в события, каждый на стороне своих, вписались уже и новые острожки, построенные енисейцами и красноярцами, при этом, понятное дело, враждуя и между собой. А поскольку при этом ясачить местных не забывали ни те, ни другие, ситуация приобрела оттенок тяжко запущенной шизофрении. В полном смысле слова. Если совсем уж конкретно, то, как писал воевода Дмитрий Фирсов в Москву, «люди стали вне ума». Вовсе не понимая, как это может быть, «что де от одного государя приходят к нам двои люди», буряты пытались хоть как-то сориентироваться. Кто-то на «красноярских», кто-то на «енисейских», еще кто-то на «братских» или «удинских», а в итоге настало время, когда, по словам Иоганна Эбергарда Фишера, «буряты сами себе более не верили, и один улус выходил в бой против другого».
Если подумать…
Эти войны, никем не сдерживаемые, пускали крови куда больше, чем разборки между острогами, тем более что в драку вписались и тунгусы, рвущиеся за казацкими спинами «взимать за минулое» с бывших хозяев, – и в результате некоторые кланы вообще, на все плюнув, стали уходить в тайгу, а то и в Халху. По логике, конечно, никто не мешал тайшам, объединившись, смести острога с лица земли, и пару раз так оно и случалось. С осени 1645 по лето 1646 года довольно крупные, – не менее 2000 всадников, – ополчения, запросив подмогу из Халхи, трижды ходили походами на Верхоленск. Ситуация усложнилась настолько, что красноярским монтеккам с енисейскими капулеттями пришлось на какое-то время замириться, чтобы справиться с «братскими людьми», причем удалось сделать это лишь после десятка сражений, когда «бились с утра до вечера и во тьме до самой полуночи». Примерно то же повторилось в 1651-м и затянулось аж на два года; навести порядок удалось только в 1651-м Петру Бекетову, опять-таки собравшему силы из всех враждовавших острожков. После чего авторитет Хойленго по прозвищу Черный Шаман сказал, что хватит, ибо против воли духов не попрешь. Но все же, в 1658-м, не в силах терпеть художества Ивана Похабова, приказчика Братска и Балаганска (если помните, и своих-то людей за людей не считавшего), просто снялись с мест, собрали пожитки и, бросив скот, «ушли в мунгальцы».
После чего Москва, наконец, встрепенулась. Массовое бегство ясачных считалось серьезным ЧП, поскольку подрывало бюджет, и Похабова велено было «строго на строго наказати». Правда, Иван Иванович скрылся от енисейского розыска в Илимск, откуда в Енисейск выдачи не было, а позже, сделав много полезного для державы, выхлопотал от столицы прощение, но слух о том, что «белый царь» вступился за «братских людей», опалившись на самого «Багаба-хана», считавшегося кем-то вроде бога грозы, произвел впечатление. Доверие к московскому гур-хан-тайджи укрепилось, и стороны начали осторожное сближение. Тем паче казус оказался не единичен: назначенные Москвой воеводы все прочнее брали власть в свои руки и, соответственно, «гулящая вольница» понемногу сходила на нет. Официальные лица были круты, надменны, а порой и корыстолюбивы, но, давши слово, они держались.