Шрифт:
АВТОРСКОЕ СЛОВО
У этих рассказов интересная судьба. Большинство из них были написаны в самом конце девяностых, жутком времени вкушения другой страны, которой моя родина становилась, особенно после того безумного черного августа 1998 года, когда доллар вскочил в четыре раза за ночь, цены менялись каждую минуту, а продукты исчезали с полок с той же скоростью. Доброта, открытость, доверие сменились замкнутостью, депрессией, враждебностью. Печатная машинка оказалась моим спасением. Я строчила историю за историей и так проживала день за днем. С ними в 1998 прошла творческий конкурс литературного института имени Горького в Москве и поступила на факультет прозы, но через полгода ушла. Рассылала свои опусы по всем издательствам и толстым журналам Москвы, но получала один ответ: «Классно пишете. Опубликуйтесь где-нибудь, тогда мы вас сразу
***
ЮБИЛЕЙ
В воскресенье Насте исполнялось девяносто. Это не весть какое великое событие она решила отпраздновать дальним походом. Она и раньше ежедневно отправлялась в пешие прогулки на ближние расстояния, не потому что обязала себя к этому для пущего сохранения здоровья и физической тренировки усохшего тела. Просто иначе она не могла проживать каждый день и час уже порядком опостылевшей ей жизни.
Комната, самая маленькая в квартирке, была щедро предоставлена ей ее собственной дочерью, которая когда-то легко прописалась на ее жилплощади вместе со своим колобкообразным и Насте непонятно для чего созданным мужем, так как, кроме посещения кухни, туалета и лежания на кровати, он в доме ничего не делал, и тремя, а может, и четырьмя, Настя уже запуталась в их ежедневном мелькании перед носом, детьми. Настю никто не замечал в квартире, ее комнатку-кладовую, без окна, с железной койкой и стулом, никто из близких не посещал, только дочь два раза в день ставила на этот самый стул что-то съестное. Настя уже не разбирала что именно, ела все подряд, не ощущая ни вкуса, ни запаха и не испытывая наслаждения от еды.
Поначалу, еще в пору ее относительной (с высоты ее нынешнего возраста) молодости, то есть лет так в семь-десят, она старалась принимать посильное участие в жизнедеятельности своих родственников, крутилась в кухоньке, хотя ничего полезного и не делала, что-то советовала, иногда мыла посуду, но больше разбивала ее и складывала все не так, как надо, чем раздражала свою дочь, выходила к праздничному столу в своем лучшем крепжоржетовом платье, бежевом в чайную розу, хотя никто ее и не приглашал, но Настя, воспитанная грозными родителями в духе уважения и преклонения перед старшими, выполняла это по инстинкту, не замечая, что ее существо становится все более ненужным, противным и мешающим жизни ее отпрыска и его сожителей в виде мужа и детишек.
Сначала ей указывали на место повышенным тоном, потом окриком, а позже, годам так к восьмидесяти пяти, вообще потребовали не покидать свой угол, даже для нужды притащили поганое ведро. И Настя поняла, что спасение в ней самой.
Во-первых, она стала тренировать больные ноги. Во-вторых, съедать все ей приносимое для поддержания физических сил. И, в-третьих, купила бутылку водки и грамм по десять-двадцать начала принимать по утрам для поднятия боевого духа. Так она подготовилась к долгим прогулкам. Она выходила из дома на рассвете, а возвращалась, как правило, к ночи, и не потому, что не уставала. В свои восемьдесят пять Настя лишилась памяти. Совсем. И каждая ее прогулка заканчивалась всякий раз в нескольких километрах от дома. Просто когда Настя вконец обессиливала, она, навалявшись в траве в пригородном лесочке, вышлепывала к трассе, расстегивала пальто, под которым висела на бечевке табличка с карандашной надписью «Я Настя. Мне много лет. Мой адрес – Каучуковая 6, кв. 17. Прошу, отвезите. Нету сил». И бедняжку доставляли прямо домой. А там уж родные обшарпанные стены загаженного подъезда возвращали ей короткую память, и старушка так же бесшумно проюркивала в свою кладовую. Домашние ее не теряли. В полумраке комнаты дочь, единственная, кто входил в эту затхлую келью, комок из одеял и тряпок принимала за спящую мать, оставляла еду на стуле и, удовлетворенная выполненным долгом, ни о чем не подозревая, возвращалась в свой мирок.
Настя не знала, что именно в это воскресенье ей исполнится девяносто, но она что-то чувствовала, какое-то великое событие давило на ее трансформированный временем мозг. Она с ночи начала наводить порядок в кровати, перебрала все свои вонючие тряпки, ранее бывшие модными бархатными платьями или габардиновыми пальто, или фильдеперсовыми чулками, или китайскими газовыми шарфами, или гипюровыми манишками. Все оно было ранее предметами восхищенных взглядов ее многочисленных поклонников и ухажеров, а теперь превратилось в лепестки сгнившей капусты. Но Настя не замечала их одряхления, как не замечала своего.
Настя устелила тряпьем кровать, ровно, по возможности без бугров, надела самые нерваные чулки с прорехой только на пятке и колене, атласные панталоны и кружевную сорочку, бежевое в чайную розу платье, сшитое по фасону «волнующийся зад», на голову повязала сиреневый прозрачный платок, перекинула через левую руку китайский ридикюль из красного бархата с позолоченной застежкой, обула черные шелковые туфли, каблук с которых срезала, вернее, спилила, еще пять лет назад для удобства.
На рассвете вышла, оставив на кровати, на груде аккуратно сложенного тряпья затасканную табличку с надписью «Я Настя. Мне много лет. Мой адрес…».
Она щелкнула замком тихо, но гордо. Этот мир ей был больше не нужен. Она отправлялась в поход, туда, где начинается иное.
***
ПОЦЕЛУЙ
Лялька плакала. Уже несколько дней. Чаще беззвучно и невидимо. Опухшие глаза опускала к земле или подставляла ветру, чтобы прохожие не догадывались и не лупились с ненужным Ляльке сочувствием. Очередная размолвка с ее любимым человеком парализовала ее полностью. Правда, она боролась с собою безутешной, ругала себя, хваталась за любую дурацкую, бессмысленную домашнюю работу, чтобы утопить в трудовом поте ядовитые мысли. Все ссоры всегда были такими глупыми, выдуманными, но становились к ужасу Ляльки все более и более периодическими, а расставания все более продолжительными. День без него, казавшийся когда-то Ляльке двадцатью четырьмя часами в аду, где нет чертей и мучеников, а только невыносимая тишина и пустынная бесконечность вокруг, в этот раз растянулся до двух недель. Страдали оба, но Ляльке казалось, что она больше. Она ныряла в прошлое на сотнях фотокарточек их совместной жизни и с безысходностью, что била молотом по ее голове, отмечала, что времени для счастливых снимков становится все меньше и все чаще камера лежит в шкафу не забытая, но ненужная.
Лялька ворошила свои хрустящие от слезной соли мысли, возвращалась в начало их любви, которая для нее была и сегодня точно такой – пахнущей корицей и камышом, пушистой и теплой, незатоптанной и незаезженной. Уже несколько лет ее существо было наполнено им и больше никем. Она не видела мужчин вокруг, никто, кроме него, не наведывался в ее фантазии и сны. Даже обиженная, она не думала о другом, кто бы смог временно согреть ее одиночество, потому что любила только его. Лялька носила его имя, зажатым в левую ладошку, так как правая все время была чем-то занята. Когда рука замерзала, она подносила кулачок ко рту и согревала его частым дыханием. Она посыпала его мятными словами, которые он щедро нанизывал на нее в их счастливые дни, еду в тарелке, чтобы хотелось ее съесть, потому что аппетита без него у нее никогда не было. Она худела, таяла вместе со слезами, как весенняя сосулька, в надежде, что ей не сорвут голову шестом, а дадут медленно стечь в лужи, по которым когда-то пройдет он, подцепит подошвой ее молекулы и будет таскать их на себе, пока не порвутся ботинки и не выбросит их на свалку вместе с ее последними крохами присутствия в осязаемом мире.
Лялька маршировала непослушными ногами изо дня в день, будто вязла в трясине грязи, размоченной ее слезами, оттягивала ночи, но они хохотали над ее замерзшим телом, ворочая и терзая его на широкой кровати. Ей было так холодно в снежинках своей печали, что она куталась в пижаму, верблюжьи гетры, козью шапочку с помпончиками, надеясь заменить вещами тепло его тела, без которого она просто не умела спать. Под утро к ней в постель все же запрыгивал его любимый кот, скорее из животной жалости, забирался лапами в Лялькины волосы, мокрым носом утыкался в ее ухо и урчал непонятно что, может, успокаивал, а может, просто согревал себя после такой же одинокой ночи, потому как спать он привык исключительно вдоль шерстяного тела своего хозяина. Лялька ненавидела его урчание, но терпела, так как кот был частью ее любимого человека.
Сегодня Лялька проснулась удивленная, с чужим поцелуем на губах. Она чувствовала его влажность, дождливость, слабосоленую сладость, теплую прохладность. Ей тут же представился консервированный помидор, который не лопнул от прикосновения ее зубов, а медленно втек в нее, оросил застывший язык, коснулся каждой своей ярко-красной клеточкой Лялькиного шершавого неба, десен, иссохших от выплаканной влаги. Ее целовали нежные, как банановая мякоть, губы. Это лицо пахло корицей и камышом. Лялька втягивала этот запах до сих пор, даже когда сон уступил место пробуждению. День пробивался сквозь щели жалюзи, но Лялька не хотела его. Она захлопнула глаза, выдохнула, расслабилась и попыталась провалиться в бездонную яму, чтобы успеть схватить за ножки убегающий вместе с ночью сон. Ее желание было так велико, что сознание послушало ее эмоции и уступило им место.