Снова потратили в отпуске тысячу баксов.Снова затягивать пояс до новой зарплаты.Что тут поделаешь, ежели Север неласков,дети хворают, а мы ни бедны, ни богаты?Господи Боже, как осточертела Анапа —суетный пляж и заросшая зеленью бухта!Но принимаю как неотвратимое: надовывезти дочек на солнце и свежие фрукты.Скиснет вино молодое в пластмассовых банках:мы ведь не пьём – отпиваем из разного сорта.Август рассыпался грушами на полустанках,яблочный Спас над шоссе ароматом апорта.Мимо базаров рулишь по кубанским станицам —жалко до слёз, что в багажнике мало простора.Скоро над ними гусиным лететь вереницам,что по весне обживают лесные озёра.Пусть и Анапе помашет гусиная стая,где, как хозяин, курортного ждущий сезона,наши монетки рачительно перебирая,Чёрное море ворочаться будет бессонно.
Анапское солнце
Маису и Ольге Мхоян
I
Анапское
солнце печёт и не располагаетни к рифме, ни к мысли глубокой, особенно еслидва раза на дню, как на службу исправный чиновник,на пляж пробираешься мимо торговых палаток,где справа и слева соседствует крем для загарас таким же на вид, но уже для леченья ожогов;купальники всяких калибров – с махрой полотенец,откуда зазывно глядят неодетые девы;акулы, дельфины, иная надутая живность —с трусами, халатами и остальной дребеденью,что раньше назвали бы колониальным товаром,доставленным по морю, в бурюи лично для нас контрабандой…А в ноздри плывёт-затекает летучая дымка:призыв шашлыка, исходящего соком на углях,шурпы, шаурмы, хачапури, лаваша и плова.И – голос разносчика, точно напев муэдзина:– Горячая молодая кукуруза, медовая пахлава,сладкая чурчхела, вафельные трубочки, свежая пицца,домашнее вино, вареные раки, холодное пиво…На месте турецкой мечети давно православная церковь,а нечто восточное слышится в этом напеве —наверно, и в том виновато анапское солнце,на коем блестят серебром самолётные тушки,как будто хамса и селёдка на рыбном базаре,иль россыпь мальков, на рассвете снующих у пляжа,иль свежая плоть северян, что спустились по трапуи воздух солёный вдохнули прохладною грудью,и тотчас попали, как выпали, в цепкие рукинастырных анапских извозчиков и квартирьеров.А встречным потоком метнуло косяк меднокожий,гремящий в карманах последней заначенной медью,не брошенной в море, поскольку ещё до авансасемейству полмесяца надо на что-то кормиться…
II
Анапское солнце печёт и не располагаетк телесной любви, ибо тела на пляже навалом,и тонкая ткань не скрывает ничьих достояний,тем паче иные и сами не слишком таятся,стараясь открыться лучам и рассеянным взглядам(открытий великих при этом еще не случалось).И ежели дева бесстыдно раскинется топлесс,являя округе свои равнодушные формы, —округу бесстыдство такое заденет едва ли:анапское солнце печёт и не располагает…Но после заката, омыты короткой прохладой,людские тела – точно солнцем налитые кубки,что переливают друг в друга горячую влагу,вобравшую море и ветер, и зелень магнолий,настоянный запах самшита, сосны и полыни,упругую плоть абрикоса, черешни и сливыи радостный ливень тяжёлого свежего мёда,и пряное млеко из вымени матки пчелиной,и сок огуречный, и кровь помидора и вишни,и первые сладкие слёзы лозы виноградной —но тихо и бережно, чтоб, не дай Бог, не проснулисьусталые дети, что спят на соседних кроватях,наполнены теми же соками солнца и почвы.
III
Анапское солнце печёт и не располагаетк раздумьям о вывертах жизни, особенно еслинас вечером дядя Маис, хлебосольный хозяин,за стол приглашает, коньяк наливает армянский —мол, нынче такого не сыщешь – и тост возглашаетза отдых хороший и доброе наше здоровье.За время почти ежегодных июльских гощениймы пятую комнату в доме его обживаем,что летом, подобно иным черноморским усадьбам,числом постояльцев походит на суетный улей:как пчёлки, они поутру норовят за ворота,спеша напитаться нектаром анапского солнца…Пожалуй, на фоне иных, по сегодняшним меркам,глядится сей улей весьма и весьма неказисто:сосед вон уже трёхэтажные вывел хоромы,а дядя Маис и второго никак не достроит.– Что делать, – он мне говорит, – самолёт нынче дорог…Он сам ни ногой из Анапы,но дети, племянники, внуки… —веками армян рассыпает по белому свету.Зимой ереванская правнучка вдруг заболела:сюда привезли, показали анапским светилам,а это светила земные, без денег не лечат…Его самого прихватило на прошлой неделе —в больницу ложиться не стал, а теперь полегчалои праздник в семье – у свояченицы день рожденья,а эта семья нас почти как своих привечает…Шашлык в доме дяди Маиса – отдельная песня.Запев – рано утром на рынке, где свежее мясосурово-придирчиво дядя Маис выбирает,ворча, что пришли поздновато и выбора мало,потом баклажан-маклажан, помидор-момидорыи травы-приправы…А после обеда вступают в мелодию углина чёрном, как Робсон и Эллингтонили же Армстронг, мангале,и дядя Маис – дирижёром за Герберта фон Караяна.И апофеоз: поедание сочной свинины,приправленной соусом из маклажан-момидоров,запитой домашним вином из хозяйских запасовпод здравицы в честь дяди Миши,как все его здесь величают,и в честь тёти Оли, его черноглазой супруги…До песни такой мы к полуночи и расстаёмся,на сон предстоящий послушав рассказ дяди Миши,как в шестидесятые, бегая от прокурора,он года четыре на Западной жил Украине,покуда в Анапе грозил ему срок шестилетнийза то, что теперь почитается за добродетель.А впрочем, к раздумьям о нашей причудливой жизнианапское пекло нимало не располагает…
IV
Анапское солнце палило и располагалолишь к долгой сиесте, когда, утомлённые зноем,гружённые спелой черешней с Казачьего рынка,привычной дорогой мы к нашему дому вернулись,и тихая Рита сказала, что дедушка умер…Армянские женщины чёрные платья надели,мужчины на лавочках хмуро курили и ждали решенья,когда хоронить – как положено или позднее:два брата в Тбилиси, покуда им выправят визу,пока прилетят, да к тому же
бумагу о смертинапишут и выдадут завтра не раньше полудня…Назавтра с утра широко распахнули ворота,и вместе с последним, ненужным ему документомвернулся домой на последний ночлег дядя Миша.И мы с тётей Олей в ночи посидели у гроба —на случай нашлась у жены даже чёрная блузка(как всё-таки женщины нас приспособленней к жизни!),а я по-простому, в футболке – прости, дядя Миша…И нам тётя Оля сквозь слёзы поведала, как онсвоими ногами до «скорой» и после, в больнице,дошёл до каталки и лёг, и просил: «Помогите…»,и капли холодного пота на лбу выступали….А медики пили спокойно предутренний кофе.Но их тётя Оля ни в чем обвинять не хотела —врачи, говорила, наверное, всё уже знали…Шесть красных гвоздик продавщицавручила мне книзу цветками.Я нёс их по городу, точно опущенный факел,какие видал на могильных камнях древнеримских.А в доме дудук причитал, и задумчивый голоспел нечто восточное – мне показалось, про горы,на склонах которых стоят Ереван и Тбилиси.И стол, за которым три ночи назад дядя Мишаконьяк наливал нам и тост говорил про здоровье,был ножками вверх опрокинут – последней опоройего домовине служили теперь эти ножки…А солнце всё так же с небесных высот полыхало,на берег песчаный бежала волна за волною,и падал с ветвей абрикос на двухтысячелетние стеныГоргиппии – города, что основали здесь древние греки.– Как будто всё так и должно быть… —сказала потом тётя Оляза тем же столом, пригласив на поминки соседей,и не было ропота в этих словах её горьких.Анапское солнце…2003 г.
«Нынче такая жара…»
Нынче такая жара —голуби падают с неба.Даже когда вечера,хочется свежего снега,да не с январских полей —н'a щеку тыщами острий,и не с больших тополей,нащекотавшего ноздри…Путает головы зной —и не пьяны, а поёны,а через порох земнойлезут на свет шампиньоны,напоминая: привет,полной погибели плотив солнечном круговоротенет – хоть и вечности нет…
Игра в города
«Прихотлива человечья воркота…»
Прихотлива человечья воркота,да поверить невозможно и на горсть.Разве город голубиный Воркута?Разве манит, как магнит, Магнитогорск?В Сыктывкаре да Кудымкаре воронне с лихвою, хоть и не наперечёт.Тих Звенигород, и вовсе тихий Донне по звону колокольному течёт.Нижний Новгород давно уже велик,а Великий и подавно не новьё,но под древний домотканый половикне суёт былое первенство своё.И покуда под сосновою коройсвежей смолкою – былины про Илью,малый Муром не покажется мурой,миновавшей мировую колею.Можно всё на свете напрочь поменять,но, пока не вещество, а существо,слыша звон, желаю ясно понимать,где впервые я наслушался его.И покуда человечьей колготойне забиты перепевы звонарей,мне казаться будет, что над Воркутойя взаправду летом видел сизарей.
«Однажды в единении с народом…»
Однажды в единении с народомварил я две железки электродом.Так профориентировали нас:из класса школьного – в рабочий класс.Исход ориентации летален —погиб во мне уральский пролетарий.Но с тех отодвигающихся пориначе вижу суть Уральских гор.Граница меж двумя частями света —из пошлого бродячего сюжета,пустая приземлённая молване различает в них сварного шва.Он тоже был, конечно, первой пробой,но крепко держит Азию с Европой,а что слегка на ощупь грубоват,ей-богу, Сварщик в том не виноват.
«В тесной долине Исети…»
В тесной долине Исетистроится каменный Сити,а возле самой рекиспят на траве мужики.Тонна за тонной бетоннойбашня встаёт за колонной,а на воде поплавки —сущие большевики.Жизнь поднимается кверху —к пафосу и фейерверку,а отступи от дверей —всё лопухи да пырей.В сторону от суетливой —и обожжёшься крапивой.Мол, землячок, не взыщи —помни крапивные щи…
На Верхотурской колокольне
Старейший (с 1597 г.), а ныне малый уральский город Верхотурье стоит на давнем пути из Московии в Сибирь
Славен город Верхотурье,да за прежние дела…На кремлёвской верхотуретрогаю колокола —не хватает духу, чтобыоткровенно, прямикомврезать в бронзовое нёботяжеленным языком,чтобы сонная короваголовою повела,и старинная дорогана минуту ожила,и запела, загуделазадубелая земля,обнимающая телозаповедного кремля,чтобы молодецкой дурив забубённой головеотозвались бы в Кунгуре,Устюге и на Москве,и везде, где малахольныхпривечают до поры,где шатры на колокольнях —как походные шатры,и живучи в обиходене пока, а на векав замороченном народеповести про Ермака,и, не глядя на житуху,жила русская цела,хоть и не хватает духузазвонить в колокола.