То сажей мазнём, то мелом,то на слово, то – на вкус…Меж Чёрным лежит и Белымдавно корневая Русь.Но, чуя иные краски,расправились корни и —метнулись аж до Аляскии до Калифорнии.Да снег оказался хрустким,да краешек окаян.А то бы назвали Русскимне море, а окиян.И не заживает рана…Да не засыхает плод:никто теперь океананерусским не назовёт.
Игра в города
I
Попробуй из Питера вытянуть нервы Невы —и город, заложенный ниже воды и травы,объявится перед глазами не каменной глыбой,а брошенной на берегу кистепёрою рыбой.Ещё шевелятся проспектов его плавники,похожие на разведённые пальцы руки,но, словно слюдой заменили оконные стёкла,навеки его чешуя островная поблёкла,и невдалеке от соборов, холстов и «Крестов»бесцветными жабрами движутся дуги мостов,покуда,
уже не подвластное нервным сигналам,дыхание жизни уходит Обводным каналом…Но что за причуда в бездомной моей головеза тысячи вёрст от Невы вспоминать о Невеи дух возвышать Мельпоменою и Аполлономв Екатеринбурге, к изящному слогу не склонном?В заботах о жизни заводов, машин и монети вправду основы для слога изящного нет.Но если душа занялась утончённым предметом —она открывается неочевидным приметами сразу становится неисправимо чуткак соприкосновениям воздуха и языка,и вдруг осязает, что в русской забаве словамииные взаправду бросаются и головами.Такие в бумагу и в бок – всё едино пером,и третьим – не в лавку за водкой, а Третьим Петром.Пускай на помосте от собственной кровушки скользко,и медленно в памяти меркнет Яицкое войско,и медленно входит в живой человеческий мозгжелезной занозою индустриальный Свердловск…
II
А стоит опять оживить отдалённое имя —земные истоки и связи предстанут иными,и вновь через дали натянется нитью живой,что Екатерина Петру приходилась женой.И выступит снова из-под многолетнего сплавароднящая Катер и Питер недобрая слава,и сколько холодные камни водой ни кропи —не вымыть из их родословия царской крови…Но если по крови и памяти – чем не столица?Как будто столицею надобно только родитьсяиль тихою сапою выйти из гиблых грязейпо воле ордынских татар и великих князей.Не всё ли равно, что Исеть припадает к Тоболу?Россия давно приучила себя к произволу.Когда приглядеться, окажется и Петроградс лица европеец, с изнанки – полуазиат…И сам я таков в незапамятных дедах и бабках,чей след обрывается в пронумерованных папках,откуда и чуткому сердцу предстанет не вдругрезной полукаменный старый Екатеринбургс его огородами, банями и лошадями,печными дымами, Сенной, Дровяной площадями,гранильною фабрикой и паровозным гудком,железным заводом и Маминым-Сибиряком.Но век миновал, и отныне в любую погодуна прежние улицы нет ему нового ходу,хотя при желании сыщется с малым трудомземля, где стоял да не выстоял дедовский дом.На улицах этих теперь задирается к небустеклянными башнями полуварначеский Ебург.А, впрочем, своё поминая житьё-бытиё,весёлый уральский народ упирает на «Ё».Хотя по весне зеленеют берёзы и пашни,и ящерки греются на родоните и яшме,уже до поры, пересказана для детворы,состарилась в девках Хозяюшка Медной горы…Но время покажет ещё, кто законченный урка.И если уже не воротишь Екатеринбурга,наверное, этот неписаный город нехайпоходит лицом заодно на Москву и Шанхай,тем более сросся хребтиною и сердцевинойнавеки и с той, и с другою земной половиной…
III
К железной дороге себя приучить нехитро.По сути и стати она – продолженье метро:еды запаси да поболе бульварного чтиваи, лежа на полке, без ропота и перерывана фоне унылой степи или горной цепипочитывай, спи да закусывай – словом, терпи.Наешься-наспишься – кругом погляди: у народаот скуки дорожной найдутся доска и колода.А коли продуться боишься – начни не спеша:Москва – Алапаевск – Коломна – Анапа – Аша —Актюбинск… Короче, от Астрахани до Якутска —что видел, и слышал, и помнишь со школьного курса…И если, когда доберёшься слегка одуревший,тебе не поможет с дороги рассол огуречный —домашняя ванна и даже гостиничный душнемало в себя привели неприкаянных душ…О том и турбин самолётных надсадное пеньенудит неустанно: терпенье, терпенье, терпенье…И это дорожное свойство впитаешь когда,сойдутся в пространстве и времени все города —как будто Россия, минуя столбы верстовые,сплела воедино свои пояса часовые,вобрав нищету и величие, мощь и рваньёв округло-рычаще-свистящее имя своё.В ней за сыновей успокоится только покойник.Свистит соловей – непременно добавим «разбойник».В охотку словами и смыслами наперебойиз пишущей братии нынче сыграет любой.А я, бестолковый, опять без конца и без краюсобою самим в города и вокзалы играю…
IV
Покуда метели кипели в небесном котле,однажды неделю терпели на Новой Земле.Бывал-добирался да жил-поживал без пропискив Архангельске, Вологде, Бийске и Новосибирске.Легко-белопенно качала онежская зыбь,бездонно-вселенно молчала байкальская глыбь.Добавлю ещё в эту евроазийскую брагуя Ригу и Хельсинки, Вильнюс, Варшаву и Прагу:пускай не Россия, а всё не чужая земля —история наша такие плетёт вензеля.А сверху кто сведущ в родимых земных окоёмах —ещё сыпанет лепестки вычегодских черёмух,в сияние венских свечей и скрипичных ключейплеснёт сыктывкарских и питерских белых ночей…Ну, вот тебе два – докатились уже до концерта,хотя исчерпали едва половину рецепта.В глазастой моей погребушке чего только нет:печорские уголь и сёмга, усинская нефть,туманы Мурмана и птичий базар Кандалакши,челябинский тракт в обрамлении розовой кашки,ракиты в пыли новгородской и псковской земли,где давние дремлют курганы и дышат кремли;уральские хляби и харьюз опять же уральский,якутский алмаз, свежеловленый омуль байкальский,копчёная волжская стерлядь, казанский чак-чак…Анапское солнце – и то потемнеет в очах.От чёрного угля до белых ночей и медведейотыщется всё под обложками энциклопедий.Но что на бумаге роится, летит и плывёт,без голоса, вкуса и запаха не оживёт.Да
если они и добавятся – дело пустое.Здесь надобно чувство иное, хотя бы шестое,чтоб этот случайный, невообразимый комокс тобою сомкнулся и кровью твоею намок…
V
Платя за билеты надеждой и жизнью самою,по белому свету я езжу с сердечной сумою,ромашку, полынь, мать-и-мачеху да лебедус небесною синью в котомку живую кладу.Пока её стенка не просит иглы и заплатки,как сонный зародыш растёт в тяжелеющей маткеиз влаги любовной и цепких белковых рядов,во мне облекается плотью Страна Городов.Она, если верить учебнику или плакату,подобна то маленькой ящерке, то целаканту,а по завершении всей череды родовойобъявится миру своей золотой головой.Она уже ищет украдкой, на что опереться,и снова мне тычется пяткою в самое сердце.Но светом и холодом тьму и тепло заменя,хотя бы полдня она как проживёт без меня?Из моря солёного выйдя на горькую сушу,кому западёт она в неискушённую душу,повадкой и повестью на сердце ляжет кому,чтоб наново – честью и совестью и по уму?Какими далёкими ныне от нас городамисыграют потомки, дороги свои коротая?Какие вдали за собой сохранит именастрана моя, что не убита и не рождена?А, впрочем, и наша тропинка неисповедима.Бог даст, повидаем и Рима-Иерусалима,а то и древнее отыщем: айда поглядимв башкирской ковыльной степи земляной Аркаим.Когда корешками на тысячи лет углубиться —не всё ли едино, какая верста и столица?И раньше бывали медвежьи углы-времена,да вновь прорастали из тёплой земли семена.И мы на пути подорожные наши скрижалине с чистого камня писали, а лишь продолжали,поскольку не нами затеяна эта игразадолго до Юрьева града и града Петра…2005 г.
Осколки
«Аэробус «Люфтганзы» снижается над сосняками…»
Сабине Боде, автору книги “Die vergessene Generation” («Забытое поколение»)
Аэробус «Люфтганзы» снижается над сосняками —ущипните меня, если это и вправду январь…У наследников Гёте опять нелады со снегами:где повыше – бело, а пониже – осенняя хмарь.Наши зимы сибирские здесь поминают не всуе,и едва осыпаются рыхлые тучи с вышин —тормозят автобаны, на летней резине буксуяи гармошки губные творя из разбитых машин…Дело прошлое вроде, заросшее тиной и торфом,но и внукам иным – отчего, догадаться могу —снятся бомберы в небе над Гамбургом и Дюссельдорфоми убитые танки, застывшие в русском снегу.И во времени нынешнем неисправимо неместный,в понарошной атаке сражённый не раз наповал,не английский когда-то я взялся учить, а немецкийне за Гёте и Шиллера… Их я потом прочитал.
Упрямец
Памяти
Александра Даниловича Никонорова,
деда уральского поэта Нины Ягодинцевой
Каждый крест поодиночке нёс,на покосе-пахоте хлестался.А когда затеяли колхоз,мужики вошли, а он – остался…Командир сказал: не отходить —и тотчас навек отвоевался.Помирать решили погодить.Мужики ушли, а он – остался.Собственно, и всё. А мог бы жить,подпирать на старости наличник.Но такой упёртый был мужик —до корней волос единоличник.
«Ещё не прочитанным свитком Плутарха…»
Ещё не прочитанным свитком Плутархадорожная стелется ткань.За дальним пригорком лежит Таматарха,по-нынешнему – Тамань.Унылы спалённые солнцем равнины,но сквозь микропор сандалетмне колют подошвы сухие травины,под каждою – тысячи лет.Над кем этот ястреб распахивал крылья,суля безымянный покой?Кто стал этой лёгкою тонкою пылью,что я подымаю ногой?Которое племя уйдёт, не горюя,с земли, где приморская граньвместила эллинскую Фанагориюи русскую Тьмутаракань?И чудится: скачут комонные готы.Гляди: половецкий дозор…Но от поворота – бетонные доты,кабаньи глазки амбразур.И в кровную память забытого предка,саднящую в левом соске,вливается свежею струйкой заметкана мемориальной доске.
Баллада о кошачьем полку
Васькиной жительнице и хозяйке Вере Филимоновой
Блокадники поели всех котов,и город осаждённый был готовсклониться перед армией крысиной.В заброшенных подземных этажахона плодилась, будто на дрожжах,удобренных изрядной мертвечиной,и в поисках, чего ещё подъесть бы,обшаривала мёрзлые подъезды.И, от обеда сытного солов,дудел в гармошку гаммельнский крысолов…Хотя страна в ту пору голодала,не вся она кошатину едала.В тылу для фронта и на этот разнашёлся стратегический запас.По городам и весям кошкодавывозобновили прежние облавы,но, помня соль приказов боевых,отловленных оставили в живых.Ощеривая челюсти охране,кошак не знал, что Родина на грани.Но ежели Россия на краю —в строю найдётся место и зверью…Отбитою железною дорогойпришел состав с хвостатою подмогой,баржою ли по ладожской волнеусатое прислали ополченье,а только в битве местного значеньяоно с задачей справилось вполне.Порою той у выбитых окошекникто не жил охотою на кошек.А дальний Гаммельн после той войныопять одолевают грызуны…Мы кофе пили. И сибирский кот,раскормлен от хозяйкиных щедрот,урчал и когти вострые топорщил.Казалось, как хлебнувший ветеран,он давние года перетирали морду угрожающую морщил.Наверно, так ведётся у котов,что каждый слушать родича готов,и правнуки, внимая, не зевают…А, впрочем, у Невы не оттого льв домах кошачью привечают гольи целый остров Васькой называют?2003 г.