Русские мыслители

Берлин Исайя

Александр Герцен. Былое и думы[120]

С 13 лет <... > я служил одной идее, был под одним знаменем — война против всякой власти, против всякой неволи во имя безуслов­ной независимости лица. И я буду продолжать эту маленькую парти­занскую войну, как настоящий казак, auf eigene Faust[121] — как говорят немцы.

Александр Герцен, письмо к Мадзини[122]

I

_И

зо всех русских революционных писателей девят­надцатого столетия Герцен и Бакунин остаются наи­более привлекательными. Различий меж ними было немало, и в учениях, и в темпераменте, а объединял обоих идеал личной свободы — средоточие их помыслов и действий.

Оба посвятили свою жизнь мятежу против любого

угнетения, общественного и политического, государственного и част­ного, явного и скрытого; но само разнообразие их дарований доныне затмевает относительную ценность герценовских и бакунинских идей, касающихся этого важнейшего вопроса.

Бакунин был одаренным журналистом, а Герцен гениаль­ным писателем, чья автобиография остается одним из вели­ких шедевров русской прозы. Герцен-публицист не имел равных себе в девятнадцатом столетии. Его пылкое воображе­ние, способности внимательнейшего наблюдателя, страстная нравственность и умственный задор неповторимо сочетались с умением писать в одно и то же время возвышенно и язви­тельно, иронически и пламенно; с блестящей заниматель­ностью — и с великим благородством чувства и выражения. Что Мадзини сделал для итальянцев, Герцен сделал для соотечественников: породил — по сути дела, в одиночку — обычай и «идеологию» систематической революцион­ной агитации, основав тем самым русское революционное движение. Бакунинские литературные способности были не столь обширны, однако его личное обаяние не знало рав­ных даже в ту геройскую эпоху народных трибунов; Бакунин оставил по себе целую школу политической конспирации, сыгравшую огромную роль в великих общественных возму­щениях нашего собственного века. Впрочем, самими этими достоинствами, что принесли двоим друзьям и собратьям по оружию право на бессмертие, затмеваются выдающиеся таланты политических и общественных мыслителей, коими обладали оба.

Но если Бакунин — хоть и наделенный изумительным красноречием и ясной, умной, здравой, а временами сокру­шительной критической мощью — редко говорит нечто меткое, глубокое или самобытное (в любом случае, «пере­житое лично»), то Герцен, вопреки своему блеску, безза­ботной непосредственности высказываний, своим знаме­нитым «словесным фейерверкам», выражает мысли дерзкие и оригинальные, а посему выступает политическим мыс­лителем (следовательно, и моралистом) первостепенного значения. Приравнивать его взгляды к бакунинским, числя их разновидностью полу-анархического «популизма», или сопоставлять с воззрениями Прудона, Родбертуса или Чер­нышевского, считая дополнительными проявлениями ран­него социализма с аграрным уклоном, значит оставлять без внимания самый примечательный вклад Герцена в политичес­кую теорию. Эта несправедливость заслуживает исправления. Основополагающие политические идеи, изложенные Герце­ном, неповторимы не только по русским, а и по европейским понятиям. Не так уж богата Россия первостатейными мыс­лителями, чтобы дозволить себе роскошь пренебречь одним из трех гениальных проповедников нравственности, родив­шихся на русской земле.

II

?т

Александр Герцен вырос в мире, где преобладали фран­цузский и германский исторический романтизм. Крах вели­кой Французской революции подорвал доверие к жизнера­достному натурализму восемнадцатого века столь же глубоко, сколь русская Октябрьская революция ослабила в наши дни престиж викторианского либерального мышления. Главней­шим убеждением просветителей восемнадцатого века была вера в то, что первопричины общественного злополучия, несправедливости и гнета — человеческое невежество и без­думное своеволие. Считалось: точное постижение законов, правящих физическим миропорядком, раз и навсегда обна­руженных и сформулированных богоравным Ньютоном, дозволит людям в должный срок покорить себе природу; уразумев неизменяемые причинно-следственные законы природы и приспособившись к ним, люди смогут жить в оби­таемом мире настолько счастливо, насколько это мыслимо вообще; как бы там ни было, человечество избежит страда­ний и разлада, порождаемых тщетными и невежественными попытками противостать упомянутым законам или обойти их стороной. Некоторые полагали: мир, объясненный Иса­аком Ньютоном, таков и есть de facto, безо всяких замет­ных причин — завершенная и не подлежащая толкованию действительность. Другие думали: возможно сыскать в миро­порядке разумный замысел — «природное» или Божественное Провидение, руководимое верховной целью, к коей устрем­ляется все творение; стало быть, подчиняясь Промыслу, чело­век не склоняется перед слепой необходимостью, но созна­тельно соглашается играть роль, ему отведенную в связном, постижимом и оттого оправданном процессе.

Но,

принимай ньютоновскую схему как простое описа­ние или как теодицею, она служила идеальной парадигмой любых объяснений; потребовался гений Локка, дабы ука­зать путь, идя по которому человечество, наконец, привело бы нравственный и духовный миры в должный порядок и растолковало их себе, применяя одни и те же принципы. Если естествознание дозволило человеку лепить материаль­ный мир сообразно желанию, то науки о нравственности дозволили бы определять свое поведение так, чтобы навеки устранить разногласия меж верой и фактами — и тем покон­чить с любым и всяким злом, глупостью и разочарованием. Если бы философы (то есть ученые) принялись управлять миром вместо королей, дворян, священников, вместо служа­щих им простофиль и мальчиков на побегушках, всесветное счастье было бы, в сущности, достижимо.

Последствиями Французской революции очарование этих идей развеялось. Среди учений, пытавшихся установить, что же именно двинулось вкривь и вкось, ведущее место занял германский романтизм — ив своих субъективно-мистичес­ких, и в националистических разновидностях, — особенно, преобладавшее гегельянство. Здесь нельзя исследовать геге­левскую доктрину в подробностях; ограничимся замечанием, что оно придерживалось догмы, гласившей: миропорядок подчиняется постижимым законам; прогресс возможен — согласно некоему неизбежному плану, причем в полном соответствии с развитием духовных сил; что ученые мужи способны открывать вышеназванные законы и разъяснять их окружающим. Приверженцы гегельянства числили наи­худшей оплошностью французских материалистов предпо­ложение, что законы эти обладают механической природой, а вселенная состоит из отделяемых частиц и крох — молекул, атомов, клеток; что все можно пояснять и предрекать, изу­чая передвижения тел в пространстве. Люди, говорили они, отнюдь не скопища слитых воедино материальных частиц; люди — это души, либо духи, повинующиеся собственным законам, неповторимым и чрезвычайно сложным. И людские общества — отнюдь не скопища личностей: они тоже имеют внутреннее строение, напоминающее психическую организа­цию отдельных душ, а преследуют цели, о коих составляющие общество личности могут — с разной степенью неведения — и не знать.

А посему, знание и впрямь освобождает человека. Лишь те, кто знали бы, почему все на свете устроено так, а не иначе, и ведет себя так, а не иначе, и почему неразумно быть чем-либо иным или вести себя как-либо иначе, имели бы право сами считаться вполне разумными: то есть по доброй воле подчиня­лись бы законам вселенной, а не тщетно колотились головами о неуступчивую «логику фактов». Единственно достижимее цели вкраплены в структуру исторического развития, и лишь они разумны, ибо разумна структура; крах человеческий — признак неразумия, непонимания того, чего требует эпоха; какова должна быть следующая стадия разумного прогресса; каковы существующие понятия — добра и зла, справедли­вости и несправедливости, прекрасного и уродливого, — к коим разумное существо обязано тянуться на определен­ном этапе своего развития, будучи составной частью разум­ной структуры. Оплакивать неминуемое, поелику оно жес­токо или несправедливо, жаловаться на неизбежное значит отвергать разумные ответы на вопросы «что делать?» или «как жить?» Стремиться против течения — то же самое, что совер­шать самоубийство, а это — чистейшее безумие.

Согласно такому взгляду, доброе, благородное, справедли­вое, сильное, неминуемое, разумное составляют, в конечном счете, единое целое; противоречие меж ними исключается — рассуждая логически — априорно. Что же до самой струк­туры, тут возможны различные мнения; Гердер рассматривалее в культурном развитии различных племен и рас, а Гегель — в развитии национальных государств. Сен-Симон различал более обширную структуру в общеевропейской цивилиза­ции; вычленял из нее преобладающую роль технического движения вперед и ввысь; также противоборство классов, порождаемых промышленностью и хозяйством; а внутри этой структуры — важнейшее влияние исключительных лич­ностей: людей, нравственно, умственно или художественно гениальных.

Мадзини и Мишле рассматривали ее в понятиях внутрен­него, отдельно взятого, «народного духа», порывающегося утвердить принципы своей общечеловечности — причем каждый народ ведет себя здесь по-своему, — противодействуя подавлению человеческой личности слепой природой. Маркс использовал исторические понятия классовой борьбы, порождаемой и определяемой развитием производительных общественных сил.

Политические мыслители и богословы в Германии и Франции видели в ней historia sacra\ многотрудный путь, ведущий падшего человека к единению с Божеством — вершинам теократии — подчинению мирских сил Царствию Божию на земле.