Русские мыслители

Берлин Исайя

Неразрешенное противоречие меж толстовским убежде­нием, будто действительны только частные стороны людской жизни, и толстовским же учением, гласившим: недостаточно анализировать лишь их, дабы пояснить ход истории (то есть поведения обществ и народов), идет рука об руку, на уровне более глубоком и личном, с противоречием меж толстов­скими дарованиями — писательскими и человеческими — и толстовскими идеалами: тем, чем он время от времени пола­гал себя самого, и тем, во что он всегда и неизменно верил, чем всегда и неизменно стремился стать.

Дозволим себе снова припомнить наше деление худож­ников на лисов и ежей: Толстой воспринимал действитель­ность в ее разнообразии — собранием отдельных сущнос­тей, которое он обозревал всесторонне и в которое проникал взором яснее и глубже чуть ли не кого бы то ни было иного; но верил он лишь в некое неделимое исполинское целое. Ни единый из когда-либо живших авторов не обладал столь мощным разумением жизненной многогранности — различий, противоречий, столкновений меж людьми, предме­тами, обстоятельствами, причем каждая сущность представ­ляется как начисто неповторимая, запечатлевается с образной прямотой и точностью, не встречающимися

у прочих писателей нигде. Никому еще не удавалось превзойти Толстого, описы­вая некий особый вкус или все оттенки некоего ощущения — степени его «колебаний», приливы и отливы, мельчайшие перемены (Тургенев это высмеял, сочтя всего лишь толстов­ским «фокусом»); внутренние и внешние качества и «ося­заемость» взгляда, мысли, обжигающего чувства — равно как и особых обстоятельств, и целого исторического пери­ода, частной жизни отдельных лиц, семейств, общин, целых народов.

Знаменитые жизненность и достоверность каждого пред­мета и каждого человека в мире, возникшем под толстовским пером, порождены этим поразительным умением представ­лять каждую частицу миропорядка во всей ее отдельно взя­той сути, во всей ее многомерной полноте; и никогда как простую единицу, пускай даже сколь угодно яркую, обла­дающую неким потоком сознания, — и все же лишь еди­ницу, чьи грани сглажены, очертания расплывчаты: простую тень, фигуру, набросанную импрессионистом, не зовущую читательский ум к размышлениям и не зависящую от них; Толстой неизменно пишет вещественный предмет, зримый одновременно издалека и вблизи, при естественном и неиз­менном дневном свете, под любыми возможными углами зрения; предстающую в совершенно определенном времен­ном и пространственном контексте: нечто, в полном объеме и всесторонне предъявляемое чувствам или воображению — с чеканной резкостью каждой мелкой черты.

Но вот верил Толстой в совершенно противоположное. Он стоял за цельный всеохватывающий взгляд; он пропове­довал не разнообразие, но простоту; не умножение уровней сознания, а сведение их к некоему единственному уровню: в «Войне и мире» — к уровню, присущему человеку добро­порядочному, цельной, непосредственной, открытой душе; а позднее — к уровню мужицкого мировосприятия, или упро­щенной христианской этики, оторванной от богословских или метафизических сложностей; к некоему простейшему, квази-утилитарному критерию, который недвусмысленно связует и сплетает все на свете, дабы все можно было вза­имно сопоставлять и мерить на один простой аршин. Гений Толстого заключается в умении с восхитительной точностью воспроизводить не поддающееся воспроизведению, в почти чудотворной способности вызывать и сполна воплощать непередаваемые особенности каждого отдельно взятого лица, предмета либо явления — и мы не просто читаем их описание, но остро ощущаем их присутствие; для того Толстой и пользу­ется метафорами, впитывающими природу и свойства отдель­ных переживаний как таковых, для того и избегает он общих слов, соотносящих описываемое с прочим подобным, а част­ные отличия — «колебания» ощущений — оставляющих незаметными, дабы выделить черты, присущие всем и вся. Но этот же писатель отстаивает — нет, весьма яростно пропо­ведует! — особенно в завершающей, религиозной фазе раз­вития своего — прямо обратное: необходимость искоренить все, не укладывающееся в некие очень общие, очень простые рамки, в то, что нравится либо не нравится мужикам, или в то, что Евангелие провозглашает добром.

Это вопиющее противоречие меж данными опыта, от которых Толстой не мог отказаться и которые всю жизнь, конечно же, полагал единственно верными, — и его глубоко метафизической верой в существование системы, к коей они должны относиться, явно или скрыто; это столкновение инстинктивных суждений с теоретическими убеждениями — то есть литературного дарования с философскими взгля­дами — отражает неразрешенный Толстым конфликт между реальностью нравственной жизни, с присущим ей чувством ответственности либо вины, с ее радостями, печалями, дос­тижениями — но увы, все это лишь иллюзии, — между нею и законами, что безраздельно правят мирозданием: если даже нам известна лишь исчезающе малая их часть, и если все уче­ные либо историки, заявляющие, будто постигли эти законы и следуют им, суть обманщики и лжецы, — увы, лишь эти законы и суть реальность. Рядом с Толстым и Гоголь, и Досто­евский, чьей душевной неуравновешенности очень уж часто противопоставляют толстовское «здравомыслие», выглядят личностями вполне цельными, связно рассуждающими, а на мир глядящими открыто и прямо. Но именно из бурных толстовских противоречий выросла эпопея «Война и мир»; ее восхитительная, блистательная стройность не должна ослеплять нас: глубокая пропасть разверзается всякий раз, когда Лев Толстой припоминает — верней сказать, напоми­нает себе — или не успевает позабыть — о том, что делает и ради чего.

IV

Теории очень редко вырастают из пустынной почвы. Поэ­тому вопрос о корнях толстовских исторических воззрений вполне уместен. На всем, написанном Толстым по исто­рическим поводам, остался оттиск самобытной авторской личности — драгоценное свойство, в коем отказано боль­шинству пишущих на отвлеченные темы. Толстой писал о вопросах исторических как любитель, а не знаток-специа­лист, но припомним: он принадлежал к миру великих свер­шений, к правящему классу родины своей и эпохи своей — и ту, и другую Толстой знал и понимал превосходно; оби­тал он в среде, густо насыщенной идеями и теориями; рабо­тая над «Войной и миром», изучил горы источников (хотя, как доказали несколько русских литературоведов[91], меньшие, нежели полагают обычно); Толстой немало путешествовал и встречался со многими выдающимися людьми тогдашних Германии и Франции.

Ни широкая начитанность Льва Толстого, ни влия­ние, оказанное на него прочитанным, не вызывают сом­нений. Всем ведомо: Толстой был очень многим обязан Руссо, именно у него — пожалуй, ничуть не меньше, нежели у Дидро и деятелей французского Просвещения, — переняв аналитический, антиисторический подход к общественным вопросам; в частности, стремление рассматривать их через призму неизменных и вечных понятий — логических, нравственных и метафизических, а не доискиваться их сути, как советовала германская историческая школа, используя категории развития и приспособления к изменяющейся исто­рической среде. Толстой оставался почитателем Руссо, и даже на склоне лет называл «Эмиля» наилучшей из когда-либо написанных книг о воспитании[92]. Видимо, Руссо и упрочил — если вообще не породил — в Толстом склонность все больше идеализировать почву и земледельца: простого кре­стьянина, ставшего, с толстовской точки зрения, чуть ли не столь же обширным вместилищем «естественных» доброде­телей, сколь и «благородный дикарь», восхваляемый Руссо. По всему судя, Руссо изрядно укрепил в Толстом кондового, грубого мужика — глядящего с недоверием и неприязнью на богатых, могущественных — и просто-напросто счастли­вых; склонного к твердокаменному благонравию — и вспы­шкам истинного вандализма, к случайным взрывам слепой, истинно русской злобы по поводу западной изысканности и утонченности, — а заодно и к тому безудержному восхва­лению «добродетелей» и простых вкусов, «здоровой» и бес­порочной жизни, воинствующего, анти-либерального вар­варства, что составляло отдельный, особый вклад, внесенный Жан-Жаком Руссо в кубышку якобинских идей. Вероятно, сказывается воздействие Руссо и в славословиях, которые Толстой расточал семейной жизни, и в толстовских утверж­дениях, что сердце превыше головы, что нравственные досто­инства ценнее умственных или эстетических. Это уже под­мечалось; это и верно, и поучительно — да только не имеет касательства к толстовской исторической теории: чересчур мало следов чего-либо ей подобного сыщется в трудах Руссо, глубоко чуждого историческим изысканиям. И впрямь: везде, где Руссо пытается вывести право отдельных людей властво­вать остальными, исходя из теории наделения властью, изло­женной в «Общественном договоре», Толстой презрительно отметает сказанное французом.

Мы несколько приблизимся к истине, вспомнив, что на Толстого влияли его современники славянофилы — роман­тики и консерваторы. С некоторыми из них — особенно Погодиным и Самариным — Толстой был близок, и в сере­дине 1860-х годов, работая над «Войной и миром», безусловно, разделял их враждебность тогдашним расхожим ученым тео­риям — и метафизическому позитивизму Огюста Конта и его последователей, и более материалистическим воззре­ниям Чернышевского и Писарева; доктринам Бокля, Милля и Герберта Спенсера — вообще к британской эмпирической традиции, разбавленной французским и германским науч­ным материализмом, приверженцами коей были, на различ­ные лады, все эти весьма различные люди. Славянофилы (осо­бенно, по-видимому, Тютчев, чьи стихи столь глубоко восхищали Толстого), кажется, сумели развенчать в его глазах исторические теории, бравшие пример с естествознания — а уж его-то Лев Толстой, ничуть не меньше, чем Достоевский, числил неспособным вразумительно разъяснить, чем зани­маются люди и ради чего страдают. Естествознание было ни­кчемно хотя бы потому, что напрочь не замечало «внутрен­него», духовного опыта, считая человека лишь одушевленным предметом, которым играют силы, властвующие всеми про­чими составными частями и частицами материального мира; ловя французских энциклопедистов на буквально понятом слове, естествознание пыталось изучать поведение людского общества способами, коими изучают муравейник либо улей — а потом сетовало: дескать, выведенными из наблю­дений законами не объяснишь поведения живых мужчин и женщин.

Кроме того, славянофилы, романтические поклонники средневековья, возможно, укрепили природный толстовский анти-интеллектуализм и анти-либерализм — наравне с глу­боко скептическим и пессимистическим взглядом на могу­щество иррациональных побуждений, движущих людскими поступками, одновременно властвующих человеческим существом и вводящих его в самообман: короче сказать, врожденный консерватизм убеждений, очень рано сделавший Толстого глубоко подозрительным для радикальной русской интеллигенции 1850-х и 1860-х годов, начавшей раздраженно рассматривать его как всего лишь графа, армейского служаку и реакционера, чуждого их среде, по-настоящему вообще не просвещенного и не revoke[93] — невзирая на самые дерзкие толстовские обличения тогдашней политической системы, на ереси Толстого, на его сокрушительный нигилизм.

Но, хотя и Толстой, и славянофилы боролись против общего врага, их положительные воззрения резко различа­лись. Славянофилы вывели свое учение главным образом из германского идеализма (хотя и расточали неискренние похвалы Гегелю и его толкователям) — в частности, из шел- лингианского утверждения, что истинное знание добывается посредством не рассудка, но некоего самоотождествления с центральным принципом вселенной — душой миропо­рядка; здесь речь идет о самоотождествлении, свойственном художнику или мыслителю в минуты божественного вдохно­вения. Некоторые славянофилы видели в этом наитие свыше, родственное откровениям православной веры, мистическим традициям Русской Православной Церкви, — и свои взгляды они завещали русским поэтам-символистам и философам последующего поколения. От всего этого Толстой отстоял далеко — на другом полюсе. Он верил: всякое знание добыва­ется лишь посредством прилежного эмпирического наблюде­ния, и такое знание всегда неполно и несовершенно; простые люди зачастую ведают истину лучше образованных: правда, лишь оттого, что глаза, коими они глядят на себе подоб­ных и природу, не застланы туманом пустых теорий, а вовсе не оттого, что эти люди суть боговдохновенны. Все написан­ное Толстым настолько пропитано едким здравым смыслом, что разом развеивает метафизические фантазии и своеволь­ные стремления к эзотерическому опыту, к поэтическим или богословским толкованиям жизни, служившим сердцеви­ной славянофильского мировоззрения, заставлявшим сла­вянофилов (подобно западным романтикам, ополчавшимся на фабричную промышленность) и ненавидеть повседнев­ную политику и экономику, и исповедовать мистический национализм. Кроме того, славянофилы преклонялись перед историческим методом, числили его единственно способ­ным раскрыть истинную природу — проявляющуюся лишь по мере неощутимого ее развития во времени — как отдель­ных учреждений, так и фундаментальных наук.